В прохладное время Элен сидела дома. За годы в гостиной и спальне накопилась масса всевозможных предметов. Стулья, газеты, пустые коробки, которые она отказывалась выбрасывать. Пианино не было. Только гитара без струн, которую давно не брали в руки. Для развлечения Элен хватало и окна. У нее была привычка привязывать жестяную банку к концу веревки и разматывать моток, пока банку не замечали прохожие. Элен наполовину скрывал балкон, и люди видели лишь худую руку, размахивающую веревкой с банкой на конце. Некоторые соседи понимали немую просьбу и бросали в банку пару монет или сигарету. Но большинство этого не делало. Соседские дети развлекались, наполняя банку всевозможными предметами: использованными билетами на метро, написанными на бумажках обидными словами или фантиками. И все те же дети в страхе убегали, когда видели Элен на улице Муфтар.

«Жизнь, — не устает повторять мадам Грасия, — это путь, усыпанный шипами», и я снова думаю, что она права. В прошлом, похоже, дети любили эту ведьму. По словам некоторых людей, когда-то Элен давала уроки музыки. Уроки игры на фортепиано или, может быть, на гитаре. Точно неизвестно, говорили разное. Но все соглашались с тем, что когда-то она была прекрасной соседкой. Утонченной и чрезвычайно милой женщиной. У каждого была своя версия того, почему она сошла с ума. По правде говоря, точно этого никто не знал. Это случилось еще до событий. В отличие от многих других, чтобы сойти с ума, катаклизмы Элен были не нужны.

— Ты — сюрприз, а, придурок! Ты бум-бум сволочь!

Элен только что обратилась к утке, которая сидела на шкафу и не двигалась. Элен на мгновение отвела глаза от птицы. Потом посмотрела в окно — там собиралась все более плотная толпа. Мужчины, женщины, собаки и даже несколько детей в рваной одежде нервно бродили, явно что-то высматривали. Может, искали ту красную штуку, что летала над площадью? Элен задернула занавеску. Этот мир уже давно перестал быть ее миром. Должен сказать, что у нас с Элен есть что-то общее. И я не знаю, стоит ли переживать, что мое мнение совпадает с мнением какой-то психованной… Но я спрашиваю себя, не предпочитаю ли я ее безумие тому, которое, казалось, обуяло всю толпу под ее окнами.

— Давай, идем! Браво! — сказала она, вставая.

Элен прошла на кухню и достала из холодильника бутылку джина.

— Будем! — сказала она, сделав глоток из хрустального стаканчика с золотой каемкой. Да, похоже, что слухи были правдивы: она действительно когда-то была той утонченной женщиной.

Выпив, Элен поставила стакан обратно на кухонный стол и открыла окно, выходящее во внутренний двор.

— Давай, кыш! Кыш!

Но птица не двигалась. Элен отошла от окна и села, прислонившись головой к стене кухни.

Птица вспорхнула и приземлилась на кафельный пол. Она повернула голову в сторону Элен, которая не двигалась и что-то неразборчиво напевала. Возможно, старый детский стишок. Утка еще немного продвинулась вперед и, проворно взмахнув крыльями, вылетела во внутренний дворик дома.

Оказавшись снаружи, она на мгновение задержалась на крыше и осмотрелась. Свежий воздух пошел утке на пользу, она крякнула, на этот раз с удовольствием. И поднялась в воздух. Наша птица думала, что она одна, и летела уверенно. Она не увидела ни людей, ни большого красного жука, к которому уже начинала привыкать. Дрон сбился с пути, но звонки в радиоцентр не прекращались. Утку заметили у Сорбонны.

~~~

Маркюсу было двадцать четыре года. Так что он принадлежал к так называемому «пропащему поколению». Но хотя Маркюс родился и вырос в этом новом мире, он не был похож на молодых людей своего возраста. Трудно сказать, было ли это связано с его профессией или с его характером. Когда мать умерла, он стал часовщиком, как и его отец, нелюдимый немец, который держал магазин антикварных часов в Мюнхене. Маркюсу очень повезло, ведь он, как и большинство молодых людей его поколения, не имел возможности получить полноценное образование. Как и многие, он не посещал школу во время событий; даже сегодня он с трудом читает и особенно пишет. Он редко выражал свои мысли и предпочитал молчать. Несколько лет назад, в возрасте восемнадцати лет, он приехал во Францию, откуда была родом его мать. Он любил эту принявшую его землю. И в Мюнхен больше не возвращался. Даже ему, человеку в общем спокойному, немецкий город казался унылым и скучным.

Маркюс надел свой синий пиджак, который всегда носил на работе. Пиджак протерся на локтях и воротнике и был ему коротковат. Но молодого человека это не волновало, он вообще мало обращал внимания на что бы то ни было. Он закрыл дверь мастерской, которая была заполнена старыми, неработающими предметами. В тот день Маркюс собирался в церковь Сен-Жермен-л’Осеруа, расположенную в нескольких шагах от ратуши, — то был приход художников, который он хорошо знал. Его вызвали починить куранты большой башни. Часы Сен-Жермен-л’Осеруа, самые старые работающие часы в Париже, не выдержали, потому что их слишком часто заводили. В течение многих лет мессы шли непрерывно, и хрупкий механизм постоянно выходил из строя.

Сбой в тот день произошел из-за того, что, как и все колокола в Париже, церковные колокола звонили из-за охоты. Маркюс, однако, ничего не слышал. Он засиделся допоздна, чиня очень старые карманные часы, во внутренностях которых отчаянно пытался разобраться. Ему удалось привести их в порядок около четырех часов утра, после чего он погрузился в глубокий сон.

Маркюс выспался и был в хорошем настроении. Он наслаждался тишиной парижских улиц, и эта тишина его не насторожила. Чуть позже, без труда починив механизм башни, он спустился по винтовой лестнице обратно на улицу. Ему нравился слегка кисловатый запах старых камней, и он погладил их влажную поверхность. Он размышлял, как была построена башня. Секреты готической архитектуры, такие же непростые, как и секреты механизма старинных часов, его завораживали. Маркюс любил разбираться в сложном, ничто другое его не интересовало. Он был человеком одновременно открытым и закрытым, гордым и скромным. Он никогда не говорил о том, чему научился, и, кроме своих клиентов, ни с кем не общался, даже с другими часовщиками, которых оставалось уже не так чтобы много.

Проводя большую часть времени на самых высоких церковных башнях Парижа, часто в глубокой задумчивости, Маркюс презирал грубость людей. Его раздражали их громкие голоса, их грубость, вульгарность их слов и даже их смех. Их шум раздражал его, как это бывает со стариками, живущими в полном одиночестве. Должен сказать, что не разделяю эту черту с Маркюсом. Пока что не разделяю. Но я его понимаю. Одиночество и тишина — достоинства недооцененные.

Механизмы жизни казались ему гораздо более сложными, чем часы. И единственные проблемы, с которыми он решался сталкиваться, были механическими, потому что он был почти уверен, что сможет их разрешить. Все остальное, другие трудности, те самые, которых никогда по-настоящему не решить, его пугали. Из-за этого он избегал множества конкретных вещей, составляющих нашу обыденность.

Молодой часовщик шел по набережной Межисри. По пути он столкнулся с очень красивой женщиной в длинном черном пальто и забыл извиниться. Он ходил так почти все время — не отрывая взгляда от земли, погруженный в свои мысли.

В мэрии Маркюс получил красивую купюру в двадцать тысяч новых франков и вышел на улицу. Он посмотрел на большие часы на ратуше. Маркюс всегда мечтал поработать с таким великолепным часовым механизмом. Часы пробили полдень с опозданием на одну минуту.

Из колокольни вылетели два голубя.

Затем Маркюс отправился на левый берег Сены, где его ждала вторая работа за день. На улице Сен-Жак он то тут, то там натыкался на небольшие компании студентов, среди которых затесалось несколько беспризорников. Молодые люди в масках и камуфляжных костюмах тянули большие тележки, в которых сидели трубачи и барабанщики. В задней части тележек вповалку спали еще какие-то люди, вероятно пьяные. Рядом с тележками шли, покачиваясь, девушки, они размахивали привязанными к ремням перьями и колокольчиками. Одна из них была по пояс голой. Ее тяжелые груди напомнили часовщику женщин, которых он видел в детстве на нудистских пляжах у озера, куда отец возил его на каникулы. Маркюс отвернулся и пошел своей дорогой.