И еще подумала, что никогда толком не общалась с мужчинами. Кто был в ее жизни – отец да муж. Пара-тройка коллег по университету… Она боялась мужчин. А они ее не понимали. Как могут сосуществовать в одном пространстве две параллельные вселенные, мужчины и женщины? – размышляла она, возвращаясь с занятия. – И как они находят точки соприкосновения?

Ей понравился сероглазый.

– Александр, – сразу представился он, когда она подошла, – но для вас просто Саша.

Он был обаятелен и даже пошутил, когда она ходила с ним за ручку:

– Вы так хорошо меня слышите, что с вами хоть к алтарю!

Она вздрогнула и бросила на него изумленный взгляд. Он, увидев, как изменилось выражение ее лица, легонько сжал ее руку:

– Не волнуйтесь, это дело добровольное!

И они оба засмеялись, но смолкли под строгим взглядом Анжелы. Волонтер подмигнул Кате и сделал серьезное, «вдумчивое» лицо. Она прыснула, как девочка, и быстро глянула на Анжелу. Та ничего не заметила, и Катя облегченно выдохнула. Даже здесь, на танцах, никак она не могла избавитьсяот синдрома отличницы. Сашка дружески похлопал ее по руке. С ним было легко. Он, как мотылек, порхал и радовался каждому мгновению.

Когда Катя встала в пару к Лео и коснулась ладонями его рук, она испугалась: это было так интимно, почти сокровенно. Его теплые чуткие руки, казалось, ласкали. Ни отец, ни муж так к ней не прикасались. Они обнимали ее сухо, быстро, всегда на бегу, глядя в сторону, как будто не считали это ни нужным, ни важным и жалели потратить несколько секунд, чтобы вот так просто побыть с ней. Как с дочкой, как с женщиной. Постоять спокойно, подарить несколько мгновений совместного бытия.

А Лео…он как будто искупал ее в океане внимания и чуткости. Он был полностью с ней, только с ней. И слушал ее, и отвечал. Время потерялось. Хронос превратился в Кайрос, в момент, когда происходит что-то уникальное, особенное, способное навсегда изменить жизнь человека, в момент, который не признает ни прошлого, ни будущего, а только настоящее.

Она почувствовала, что пространство вокруг них уплотнилось и замерло, чтобы дать им возможность узнать друг друга. Его руки… да, ласкали. Он держал ладони раскрытыми кверху, но они – ласкали. Было чувство, что он признается ей в любви. Неужели это у него со всеми так? Или она себе что-то придумала? В тот момент ей невыносимо захотелось посмотреть на него, и она приоткрыла глаза. Он стоял с закрытыми глазами, и лицо его сияло, как у Иисуса после вознесения. Казалось, его душа вырвалась из тела и, ликуя, покоряет небеса.

«Неужели это и есть танго? – подумала она. – Как же я могла так долго этого не знать, жить как в пустыне, в сухом научном мире, среди мужчин, которые редко бывают нежны?»

В конце урока Лео и Анжела встали в пару и станцевали под «Un tango y nada mas»9Ди Сарли10. Как же это было захватывающе! В полноте своей молодой и жизнеутверждающей энергии они сияли красотой. Он был сдержан и сосредоточенно глядел в пустоту перед собой, будто общался с кем-то незримым, она обвивала его рукой за шею, а светлые волосы спадали ниже лопаток роскошной волной.

Катя вздохнула. И у нее раньше были густые волосы…

Нельзя, нельзя давать волю отчаянию! Не за тем она сюда пришла. Нужно порадоваться, что такая красота вошла в ее жизнь, что теперь она сама станет частью нового мира, открывшего ей объятья и поманившего обещанием блаженства.

А может, рак излечим? Нужно просто танцевать и жить по-настоящему.

Она вспомнила, как приняла это решение. Это произошло через неделю после дня рождения.

В начале сентября ей исполнилось сорок шесть. Зеленая листва играла редкими золотистыми брызгами под лучами еще теплого, но уже стареющего солнца, и, пока Катя шла по парку, ей даже казалось, что она слышит, как листья тихо и мелодично звенят, словно мониста у цыганки. «Позолоти ручку, погадаю. И будет тебе король червовый, и дальняя дорога, и дом богатый, и…»

– Да ничего уже не будет, – мрачно сказал она сама себе, отмахнулась от видения, и цыганка, испуганно зыркнув, исчезла. – Все. Жизнь прожита. А что в ней было?

Она ненавидела свой день рождения, который каждый год прибавлял еще одну цифру к двадцати, потом к тридцати, потом к сорока. В двадцать ей казалось, что она уже ничего не успела в жизни, что она бездарность, а вот Гайдар в шестнадцать командовал полком, а вот Александр Македонский в двадцать уже царствовал. В тридцать, когда уже были семья, и двое детей, и работа в университете, и кандидатская, она более-менее примирилась с реальностью и с собой через материнство и научную карьеру, но с ужасом смотрела в будущее, где дети уже взрослые и в ней не нуждаются и она совсем одна. В сорок пять это тревожное будущее превратилось в настоящее и она осталась с младшей дочкой, студенткой, в родительской квартире, которую удалось сохранить после развода.

Сорок шесть лет. Это почти пятьдесят. Возраст дожития. «Кому нужны такие женщины?» – думала она, злобно пиная ковер из коричневеющих листьев, потерявших былую красоту и сморщенных, как руки старушки. «Никому», – отвечала сама себе. И что теперь, что дальше-то? Внутренний критик зацепил за туго стянутый узел боли, в котором слиплись неоправдавшиеся ожидания, претензии к миру, к мужчинам и к себе, чувство самоуничижения и сожаление о жизни, прожитой бездарно и как-то пресно, что ли. Ненависть к себе стояла перед ней в полный рост. Ведь она, Катя, не Лермонтов, которой погиб в двадцать семь, не Пушкин, который умер в тридцать семь, не какая-нибудь там Жанна д’Арк, которую уже в девятнадцать сожгли… но ведь как она боролась за свою страну, как боролась!

В голове, как злые осы, жужжали и кусались ядовитые сравнения, но как она ни старалась с детства соответствовать папиным ожиданиям, никак не могла встать в один ряд с Пушкиным, Александром Македонским и Жанной д’Арк.

«Ради великой цели и умереть не страшно», – сказал однажды папа, собираясь на научную конференцию и стоя в праздничном костюме перед зеркалом. Мама заботливо оглаживала щеточкой полы пиджака, смахивая невидимые пылинки. Папа раздраженно повел плечом, и мама отдернула руку.

– Ну а ты, муха? – он с интересом приподнял густую бровь с импозантными штрихами седины. – Ради чего будешь умирать?

В двенадцать лет мысль о том, что умирать надо ради чего-то, Катю совершенно ошеломила. И сейчас, в сорок шесть, этот вопрос снова разверзся перед ней, как бездна.

Умирать, вообще-то, не хотелось.

Но и жить не получалось.

И как же я умудрилась соорудить себе такую жизнь, в которой, если разобраться, я чувствую себя вечной жертвой?

Страдать не хотелось, но кто же ее заставлял? Почему сейчас, оглядываясь назад, она видит, что профукала что-то главное. Может, папа был прав и того большого, ради чего стоило даже умереть, так и не случилось в ее жизни?

На курсах психологической помощи онкобольным тренер, молодая позитивная девочка с веснушками, бодро и звонко рассказывала, как надо любить жизнь и находиться «в моменте». Ее Катя тоже тихо ненавидела. «Хорошо ей, она молодая», – нашёптывал внутренний голос. Опять этот судья! Удивительно, насколько он меняет облик, да так, что его не поймать с поличным. Сейчас его скрипучий стариковский голос с горьким сарказмом повторял всем известную фразу: «А в сорок лет жизнь только начинается». И тут же кривлялся: «Вот бред! Сладкие сказочки от Владимира Меньшова! Все такие умные, учат, учат…»

Она вздохнула. Бесконечные разговоры внутри головы уже начинали походить на шизофрению. Может, ей к Римме пора?

Она вышла из парка. Истеричный гул города нестройным хором сообщал о своих проблемах: где-то сиреной орала скорая, машины неприязненно гудели, пешеходы шаркали ногами по асфальту, дети капризничали и что-то выклянчивали у матерей. На остановке шумные восточные люди выясняли отношения на своем птичьем наречии. Каждый резкий звук причинял Екатерине почти физическую боль.