Решив все получше разведать, гудков стал подбираться к дому с тыла. На огороде судачили две старушки.
— И почем сейчас клубника-то на рынке идет? — спросила одна.
— Сто рублей, — ответила другая.
«Сто рублей! — ужаснулся, лежа в кустах, сержант. — Эх, война-война!..»
— Да, — вспоминала первая, — бывало, до войны-то, клубничку с парным молочком…
— «С парным молочком»! — передразнила другая. — Чего вспомнила! Где оно, парное-то? Коров-то, считай, ни у кого не осталось…
«Поотбирали скотину, фрицы поганые! — понял Гудков. — Ну, погодите, сволочи! Нам бы только до Берлина дойти…»
— Ноне, говорят, — сказала первая старушка, — даже в Москве парного молока нет…
«Москва! Москва! — обрадовался сержант. — Да хрен с ним, с молоком! Главное, видно, держится Москва! Не сдали!»
— Сейчас скотину держать — смысла нет, — сказала вторая старушка. — Пока такие, как Федька, дешевый йогурт из Германии возят…
— Это какой Федька? — осведомилась первая.
— Да тот самый, — сказала вторая, кивнув на дом, из которого гремело радио. — Он же с немцами сотрудничает. Или ты не знала?..»
«С немцами сотрудничает, гад! — недобро подумал Гудков. — Полицай небось или староста…»
Степан решил пробираться в Москву, но перед этим — посчитаться с полицаем. Подползя к Федькиному дому, схоронился в дальнем конце сада, за уборной, ожидая удобного момента.
— Хозяин! Комнату не сдадите? — донеслось от дороги. У калитки стояла женщина с маленькой девочкой.
«Беженцы», — решил Гудков.
На крыльце появился здоровенный детина. Видно, это и был Федька.
«Ишь, ряшку наел, когда другие на фронте…» — зло подумал Гудков.
— Комнату? — переспросил Федька. — Шестьсот баксов, можно в немецких марках…
Женщина у калитки, похоже, потеряла дар речи и способность двигаться, а Федька, не дождавшись ответа, безразлично двинул по дорожке прямо к уборной.
«Сейчас тебе будут марки», — обрадовался Гудков.
Похоже, ему улыбнулась редкая удача. Сержант потихоньку, сзади, стал просовывать в щель между досками ствол своего ППШ…
Не берусь описывать чувства человека, сидящего, казалось бы, в самом безопасном в наши дни укромном месте, когда он вдруг чувствует сзади голым телом прикосновение металла и в ту же секунду слышит вкрадчивый шепот: «Кто в деревне — наши или немцы?..»
— На… на… — попытался ответить Федька.
— Наши? А что ж ты, сука, за марки комнату сдаешь?..
Женщина у калитки к этому моменту только-только стала приходить в себя, когда вид человека, вывалившегося из уборной без штанов с криком: «Даром! Даром бери!» — снова поверг ее в столбнячное состояние…
А Гудков решил в Москву идти ночью, полагая, что у полицая или старосты, кем уж там был этот Федька, его искать не будут.
Решив немного соснуть, он очнулся от ощущения страшной опасности. Было уже совсем темно, и все-таки Гудков разглядел там, у дороги, машину с темными крестами на боках…
«Вот, гадина, — мелькнуло у Степана. — Донес!..»
Из машины вышли какие-то люди — почему-то летом в белых маскхалатах, двое были с носилками.
«Носилки тащут, — удовлетворенно подумал Гудков. — Убитых своих подбирать, знают, что так просто не дамся…»
Отступив метров на триста, он слышал, как суетился Федька, как уверял людей с носилками: «Да здесь он был, здесь! Кто, говорит, в деревне — наши или немцы? Сам я его, конечно, не видел, он сзади был. Поверьте, товарищи…»
Видимо, этим неосторожно сказанным по привычке — «товарищи» — Федька подписал себе приговор. Люди в белом связали его, бросили на носилки. И один произнес: «Паллюцинациус». Наверное, это означало «расстрелять» или «повесить» — Гудков не знал немецкого…
Воспользовавшись суматохой, он выскользнул из сада и двинул к Москве.
На его счастье, машин на дороге не было, да и не могло быть — вся она была в рытвинах, ямах, воронках. Видно, немцы только что тут бомбили…
Он шел всю ночь, а на рассвете залег в придорожном кювете. Справа и слева тянулись колхозные поля. На поле ковырялись несколько стариков и старух.
«Молодежи-то нет совсем, — отметил Степан, — видно, всех в Германию фриц угнал…»
Старики, как и положено настоящим патриотам, оказавшимся под оккупантом, откровенно саботировали: они еле-еле махали граблями, по часу перекуривали, повсюду стояли поломанные — видно, нарочно — трактора и комбайны.
«Молодцы какие. — тепло подумал о них Степан. — Тут, наверное, крепкая подпольная ячейка».
Ночью Гудков опять двинул к Москве. Уже в самом пригороде увидел яркие огни и пошел на них.
«Если фашистские костры для приема диверсантов — гранату швырну». — решил он.
Но огни оказались загородным рестораном. У дверей стоял человек в форме, с генеральскими лампасами на штанах и кому-то объяснял:
— Наших не пускаем — сегодня у нас немцы гуляют…
«Немцы! У самой Москвы! И генерала в плен взяли! Унизили, у дверей шавкой поставили!» — от всего этого Гудкову хотелось разрыдаться.
Он в эту минуту не думал о себе, одна мысль жгла мозг: спасти генерала!
План его был прост, как проста бывает смерть в бою: незаметно подползти, поменяться с генералом одеждой, встать вместо него, а там будь что будет! И сержант пополз…
Он был уже у самых дверей, когда к генералу подошла девушка. Немка? Наша? Девушка заговорила по-русски:
— Привет, папаша…
«Куда ж ты, милая? — в отчаянии подумал Степан. — Куда ж ты в самое логово?! Там же немцы! Эх, надо предупредить…»
— Что за немцы? — спросила девушка.
— Летчики, — чуть слышно ответил генерал в лампасах.
— Ценные кадры, — сказала девушка, — спасибо за наводку..
«Разведчица! — понял Гудков. — Ах ты, мать честная! Ребенок же почти, а какой герой! Не-ет, такой народ на колени не поставишь!..»
Девушка что-то сунула в руку генералу — видимо, шифровку — и смело шагнула внутрь…
Гудков перевел дух. Только что он, решив спасти генерала, чуть было не завалил, видно, хорошо замаскированную сеть советских чекистов!..
Решив больше ни во что не вмешиваться, сержант зашагал к Москве. А в том, что Москва — наша, живет и сражается, он теперь не сомневался.
Было еще не так поздно, двадцать три ноль-ноль, но Москва, как и положено прифронтовому городу, была безлюдна и погружена в полную темноту. Фронт, видимо, был совсем рядом — чем ближе подходил Гудков к столице, тем явственнее слышались автоматные очереди, взрывы, крики людей: «Спасите! Милиция!..» Но милиции нигде не было — наверное, все ушли на фронт…
Но Гудков теперь точно знал, что столица не сдастся!
Стуча сапогами, с гордо вскинутой головой солдат сорок первого года вошел в город со стороны Ленинградского шоссе, прошел по Тверской и вышел на Красную площадь.
И тут его зашатало и нечем стало дышать…
На Красную площадь садился маленький немецкий самолет…
Кусок таланта
Писатель Ларин летел на своем атомном «Звездорожце» и думал о том, что жизнь не сложилась… Нет, по обычным житейским меркам все у него в норме. Вот они, внизу — два многоэтажных писательских дома с подземными гаражами для геликоптеров и ракет. И стоят удобно — до ближайшей булочной всего пятнадцать минут лета… И квартира хорошая, и жена симпатичная, и дети… Но разве только этим живет истинный художник? А вечные мучения, а борьба?
…В доме напротив, окно в окно против ларинской квартиры, жил писатель Фоменко. И не просто жил, а все время что-то писал, писал… На Ларина, которому уже года два ничего нового не лезло в голову, это очень действовало…
Сзади мигнул фарами огромный звездолет, прося уступить дорогу. Ларин не уступил, прибавил ход. Он не любил, когда его обходили, всегда и во всем он должен быть первым…
Писатель Ларин не завидовал писателю Толстому, писателю Чехову — те были далеко, в другом измерении. Он завидовал писателю Фоменко. Этот был рядом, в доме напротив, был, казалось, сделан из того же теста, что и сам Ларин, был, что называется, ему по плечу и все-таки… чуть впереди. Но, казалось, прибавь чуть-чуть, придави педаль, и обойдешь, оставишь сзади, как тот огромный звездолет…
