70-е Хватит о воде и вате, жизнь одна и смерть одна, слониками на серванте пустота посрамлена. Выстроились по ранжиру: раз, два, три, четыре, пять… Граду посланы и миру. Улетать? Не улетать? Улетели друг за другом гуси-лебеди мои — к африканским летним вьюгам, к зимним пастбищам любви. «Не усложняй! И так все сложно…» Не усложняй! И так все сложно, учись у декабря – смотри, как просто, проще невозможно, сидят на ветках снегири. Укутанные в пух и перья, изнемогая от жары, они украсили деревья, что новогодние шары. И обмороженная ветка предоставляет им ночлег, и долгой ночью, редко-редко, очнувшись, стряхивают снег. Не усложняй! А на рассвете проснись ни свет и ни заря от репетиции на флейте державинского снегиря. «играю на расческе…» играю на расческе рифмую на песке а думаю о тоске любви тире тоске по той простой причине что совмещаю я трагедию пуччини и легкость бытия «Говорят, что я на папу…» Говорят, что я на папу стал со временем похож. В первый раз надену шляпу и надену брюки-клеш. Днем погожим, звонким, летним, у прохожих на виду, папой двадцатидвухлетним с мамой по небу иду. II Пинск. 1979 Обратите внимание на человека, что слева на фото: он крепленого выпил вина, и работать ему неохота. Как же я понимаю его, как завидую завистью белой! А вокруг – ничего, никого, кроме неба и речки дебелой. Те, кто рядом, – мираж и вранье. Дверь исчезла. Сломалась отмычка. Черно-белое счастье мое. Навсегда упорхнувшая птичка. «Поставят на уши весь двор…» Поставят на уши весь двор два рислинга и три кагора. Кто Кьеркегор? Я – Кьеркегор? За Кьеркегора! Не на чужие – на свои, не вымокли, но отсырели. За метафизику любви и физику в кустах сирени! Потом на танцы. А потом лежать в траве девятым валом, и звездный лицезреть понтон, и муравьям светить фингалом. А утром снова на завод, и, этим фактом опечален, в автобусе сблюет вот-вот метафизический датчанин. «столкнулся с бабочкой лоб в лоб…»
столкнулся с бабочкой лоб в лоб и как ни странно выжил выжил лежу в сугробе и сугроб от крови стал багрово-рыжим лежу в сугробе как во сне практически уже без тела а дело близилось к весне и в небе бабочка летела «Что угодно? Дыни, сливы?…» На рынке: – Что хотите, мужчина? Ст. Ливинский – Что угодно? Дыни, сливы? Шум, волненья благодать! — Чтобы мама с папой живы были снова и опять. Мне угодно, если можно, мелким оптом и вразвес, чтобы облако творожно плыло в синеве небес. Не жалей, родная, с верхом насыпай и наливай, чтобы ехал – век за веком — краснопресненский трамвай. Чтобы он застрял в метели, не гремя и не звеня, чтобы ангелы глядели, улыбаясь, на меня. «как медленно медленно время течет…» как медленно медленно время течет и как вытекает мгновенно рискнешь перекрыть этот краник чем черт не шутит и лопнула вена и хлещет и хлещет и нету конца как нету предела у детства покуда смертельная бледность лица не выдаст тебя наконец-то «Не орел – я поставил на решку…» Не орел – я поставил на решку, — и живу с той поры кочево. Монпансье с табаком вперемешку — я вкуснее не ел ничего. – Ешь, сынок, – говорит дядя Хона, на ладони конфеты держа… И, рыдая, леса похоронно сердце резали без ножа. Косогоры, овраги, пригорки, зеленеет речная вода. Горечь сахара, сладость махорки — не забуду уже никогда. – Угощайся. – Спасибо, – еще бы! Угощаюсь, слезами давясь. А под Старою Руссой сугробы, согревая, укутали вас. Небо – спереди. Прошлое – сзади. Посредине – любовь и страда в сорок третьем погибшего дяди, не курившего никогда. «летним утром на море…» летним утром на море грею старые кости забывая о горе о разлуке и злости не нарадуюсь гею и еврею и гою где хочу там и вею где хочу там и вою |
