Феликс Чечик Хорошо забытое © Ф. Чечик, текст, 2022 © Формаслов, 2022 I «Журавли» не Гамзатова…» «Журавли» не Гамзатова в переводе Н. Гребнева, из того невозвратного, незабытого времени — в исполнении пьяного папы тридцатилетнего сплю и слушаю заново, забывая, что нет его. «Как Рембо – завязать навсегда…» Как Рембо – завязать навсегда со стихами: забыть и забыться, чтобы только корабль, и вода, и матросов похмельные лица. Озарение? Боже ты мой! Озарение – грудь эфиопки: нечто среднее между хурмой и «Клико», вышибающей пробки. Небожитель и негоциант, путешественник на карусели, умирать возвратившийся Дант в госпитальном кромешном Марселе. Как Рембо, говоришь? Говори. Поливай и окучивай грядки, тиражируя скуки свои на шестом и бесславном десятке. «проснуться затемно пока…» проснуться затемно пока еще и птицы не проснулись не видеть слышать рыбака среди офонаревших улиц несущего рыбацкий скарб вздыхая и кряхтя под грузом к реке где зазеркальный карп ощупывает бездну усом и засыпая слушать птиц и сон увидеть на рассвете непродолжительный как блиц и удивительный как дети «Гаэтано Доницетти…» Гаэтано Доницетти — это музыка без нот, это пойманная в сети птица плачет и поет. Предпочел бергамским вязам паутинную тюрьму, или реквием заказан не кому-то, а ему? Обреченная попытка — жить в раю, забыть про ад и любовного напитка выдыхающийся яд. «Не пей с Валерой…» – Не пей с Валерой, – говорил мой друг Володя. А сам не зная меры пил в плену мелодий. – Не пей с Володей, – говорил мой друг Валера. А сам в плену мелодий пил, не зная меры. И я не спорил с ними, но пил с тем и этим, и как закончилось вино, сам не заметил. И как ушел один, и как второй в завязке… А я остался в дураках из доброй сказки: полцарства пропил, и в живых не числясь даже, соображаю на троих в ночном трельяже. «Забивали на труд, выпивали…»
Забивали на труд, выпивали на «Правде», огурец малосольный по-братски деля, и не праздника ради, а веселия для. Посылали гонца в тридевятое царство и смотрели вослед с золотого крыльца. А гонец испарялся: ни винца, ни гонца. «Ничего, – говорили себе, – возвратится». «Не беда, – говорили себе, – подождем». А весенняя птица похмелялась дождем. Ждали час, ждали день, ждали век – утешенье в тишине разговоров ночных находя, под земное вращенье и песню дождя. И смотрели на Пину, уехав из Пинска, где сирень отцвела и белел краснотал. А гонец возвратился, да нас не застал. «воробьи и трясогузки…» воробьи и трясогузки пели песни не по-русски у могилы на краю в мандариновом раю у покойницы старухи на груди лежали руки выражение лица в песню вслушивается «Учиться влом, в любви облом…» Учиться влом, в любви облом, курить по кругу за углом и на линейке быть распятым. И чувствовать себя битлом — незримым пятым. Слесарить, и качать права, и водку запивать чернилом. И аты-баты, и ать-два в ЗабВО, метельном и унылом. Но не подсесть на озверин от жизни бренной или бранной, и петь про yellow submarine бурятке Йоке полупьяной, и снова ощутить: незрим в своей стране, как в иностранной. Молчи, скрывайся и терпи, живи бездарно и безбожно, пускай подлодкой на цепи, но только желтой, если можно, — чтоб в полночь получить с небес от Джона SMS. «Смотрел на стрекоз, любовался на пчел…» Смотрел на стрекоз, любовался на пчел, завидовал жалу осы и стал насекомым, но не перевел на зимнее время часы. Летал легкокрыло, как будто в раю и даже сумел рассмотреть фасеточным сердцем – не чью-то – свою в мельчайших подробностях смерть. «прямиком из коляски…» прямиком из коляски не послушавши мать за красивые глазки я пошел воевать и на первой минуте пал в неравном бою передайте анюте бескозырку мою «Во двор зайду, в котором время…» Во двор зайду, в котором время остановилось навсегда: сараи, лавочки, деревья и полуночная звезда. Зайду последний раз впервые загладить старую вину, и молча медсестре Марии, несуществующий, кивну. |
