— Как это не ты?!
— Так-то я, но не я…
— Не понимаю… Ты, да не ты. А кто?
— Не знаю…
— Твоя фамилия Петухов?
— Петухов.
— Виктор Николаевич?
— Виктор Николаевич.
— Ив газете так же написано. Тогда это ты!
— Я… но не я…
— А кто? Пушкин? Крылов?
И эту ночь Петухов совсем не спал. Думал всю ночь — додумался ведь! Утром написал в газету: «Дорогой друг редактор! Помогите не втоптать меня в грязь. Петухов Виктор Николаевич — это я или не я?»
Через три дня пришел ответ: «Петухов Виктор Николаевич — это вы, шофер совхоза «Передовик». К. Чивилихин».
Виктор Николаевич отложил письмо, тяжело вздохнул. Нет, не прояснилось его дело, еще больше запуталось. Как жить-то теперь, что делать? Встал Виктор Николаевич, письмо случайно локтем задел, оно на пол соскользнуло, а из конверта выпала еще одна бумажка, которой он раньше не заметил. Поднял он бумажку, а в нее завернута фотокарточка. На бумажке ехидная надпись: «Высылаем вам на память фотографию, каким вы в вытрезвителе были. Пусть вам стыдно будет. Может, за ум возьметесь».
Долго смотрел Виктор Николаевич на фотографию, а потом принялся как сумасшедший хохотать. А после — по избе вприсядку пустился. Нарадовавшись вдоволь, Виктор Николаевич взял снова в руки фотографию. Узнал он самозванца, узнал: Мамаев это Николай. Шофер из соседнего совхоза. Отдыхали вместе. Действительно, редко видели его трезвым. Иногда даже ночевать не приходил.
— А-а-а, вот ты кем стал?! Забыл, значит, свою фамилию, да? — спрашивает Виктор Николаевич у фотокарточки. — Петуховым стал, да? Что же с тобой сделать? Знаю, знаю, что с тобой сделать!
Виктор Николаевич накинул телогрейку, вышел к машине. Разве тридцать километров — это расстояние? В совхозе «Куидыш» он нашел дом Мамаева, взял с собой заводную ручку, ворвался в избу.
Мамаев в это время сидел за столом, обедал. Увидев Петухова, тотчас выскочил из-за сюда, начал пятиться к окну.
— Чо-чо-чо, сдурел?
— Я тебе покажу чо-чо-чо! Ты пьянствуешь, а с похмелья заставляешь мою голову болеть? — Петухов со страшным лицом поднял заводную ручку, медленно пошел к Мамаеву.
Никто — ни сам Петухов, ни жена Мамаева — не успел опомниться, как Мамаев выскочил в окно.
Мамаев крикнул с улицы жене:
— Марья! Беги скорее к милиционеру! Скажи ему, что из сумасшедшего дома сбежал один полоумный.
— Милиция опоздает. Не успеет прибежать, как я тебя укокошу.
— Что случилось? Почему в чужом доме хозяйничаешь? — вмешалась жена Мамаева, стремясь удержать Петухова, загородила дорогу.
— Спроси у своего мужа! — Петухов отстраняет женщину и выбегает на улицу.
А Мамаева уже и след простыл. Оглядывается кругом Петухов, врага своего не видит. А тот сидит высоко на крыше сарая и зубы скалит. Оттолкнул Мамаев ногой лестницу, та чуть Петухова не зашибла. Поднял Петухов голову и увидел Мамаева. Ничего не сказал, принялся кирпич поувесистей искать. Приуныл Мамаев. Понял, что возьмет его Петухов долгой осадой. Понять-то понял, но виду не подает.
— Не поймаешь, не поймаешь… Руки коротки.
— Не поймаю, так железяка тебя догонит, ирода! — кричит снизу Петухов и с размаха бросает вверх заводную ручку, которая со свистом пролетает около головы Мамаева.
— Убьешь ведь! — не на шутку пугается Мамаев.
— А ты что думал? Я тебя убивать приехал! — у Петухова кровь кипит от злости. — Спускайся!
— Сдаюсь, — говорит Мамаев. — Сдаюсь. Ты уж давай оставь свои убийственные планы.
Минут через десять по приставленной к сараю лестнице спускается Мамаев и тут же попадает в цепкие руки Петухова. Тот берет его за шиворот, тащит к машине. На крыльце рыдает жена Мамаева. Муж строго говорит ей:
— Не ори. Потом я тебе все расскажу…
У машины Мамаев поинтересовался, куда его Петухов намерен везти.
— К жене моей, — строго сказал Петухов. — Сам ей все объяснишь.
Вдвоем поехали к Зое. Приехали — Зои нет, сказали, что ушла на речку полоскать пеленки. Пошли к реке. Встретили Зою на тропинке.
— Ругай меня, Зоя! Во всем виноват я! Попал в медвытрезвитель, а фамилию свою скрыл, назвался Петуховым…
Зоя молчит, и Петухов тихо шагает за женой. Один лишь Мамаев говорит без умолку. Показывает на карточку, ругает себя, едва волосы на себе не рвет, прощения просит.
Втроем заходят в избу. Зоя мокрые пеленки собирает в сумку, подходит к люльке, берет на руки дочурку, заворачивает ее в одеяло. Петухов умиленно, радостно смотрит на жену, а Мамаев не умолкает ни на минуту — знай ругает себя. Потом видит — дело сделано, и враз умолкает.
— Чего стоите, тащите в машину! — наконец произносит Зоя.
Мужчины посмотрели друг на друга понимающе, облегченно вздохнули. Мамаев смахивает пот со лба, а Петухов быстро берет узелки жены, несет в кабину. За ним выходит жена с ребенком, потом Мамаев с сумкой.
Петухов открывает кабину, помогает сесть жене, заводит машину, тихонько трогается с места.
— А меня? — кричит Мамаев.
— А ты пешком топай!
Петухов нажимает на газ.
— Так хорошо отдохнул? — весело спрашивает Зоя.
— Ох, даже очень. Всю жизнь буду помнить…
— Еще когда-нибудь поедешь отдыхать один?
— Нет, хватит.
Улица остается позади. Петухов оглядывается назад, смотрит, как там Мамаев топает пешком. А тот, оказывается, уже в кузове сидит. Показал ему Петухов кулак и больше оглядываться не стал.
ТАКАЯ РАБОТА…
Перевод А. Спиридонова *
Утром вернулся Матвуй домой и сразу же спросил газету.
— Тебе лишь бы читать, — донесся с кухни ворчливый голос жены. — А что дома делается — наплевать.
Но немного погодя она, видно, смягчилась.
— Нет еще почты… Видела, почтальонша проехала. Скоро принесет. А ты не раздевайся пока, за водой сходи…
Матвуй покорно застегнулся и вышел к колодцу. Сегодня он здорово замерз ночью, хоть и лето на дворе, так что совсем неплохо чайку горяченького попить.
А работает он сторожем на птицефабрике. Ночь дежурит, двое суток отдыхает. Потом снова идет в ночь. Вообще-то он на работу мог бы и не устраиваться. Пенсию получает вроде бы неплохую для деревни — сорок пять рублей. Сад-огород есть, скотина там разная, птица. Да сын с дочерью мал-мал помогают, частенько привозят из города то колбасу, то мясо, то сушки там, пряники, калачи. Обратно тоже везут: молоко, масло, творог, овощи разные. Ну, этого добра у стариков хватает. А вот в городе молоко — сам пробовал — чисто силос, аж в нос шибает. Да и масло какое-то там придумали — бутербродное. Ни вкуса тебе, ни запаха — одна белая пена. В общем, вполне мог бы Матвуй не работать, да жена окончательно доконала своими бесконечными просьбами: «Это сделай, то дай, принеси…» Каждый день одно и то же. Надоело. Потому и пошел. Там хоть свободнее, никто не кричит, не шпыняет. Скучно только. Поговорить не с кем, душу отвести, так сказать. А с собакой разве поговоришь? Одно слово — бессловесная тварь, хоть и друг человека. Смотрит в глаза да хвостом виляет. И спросу с нее нет. Мда-а, такие вот дела…
Матвую шестьдесят пять исполнилось. Изрядно пожил. На войне был, медаль есть: «За взятие Будапешта». Только не любит он вспоминать о войне…
Матвуй принес воды, поставил ведро на место и только хотел раздеться, как Проска другое ведро сует — с болтушкой для свиней.
— Пока не разделся, поди вылей в корыто.
Хоть и моложе она, а выглядит даже старше Матвуя, горбиться уже начинает. Он так это объясняет: ворчлива она да криклива слишком, а это-то и грызет ее, подтачивает здоровье.
— Чуня, чуня, — разговаривает Матвуй в хлеву со свиньей. — Жиреешь, да? Растешь? Ну, расти, расти. Вот ударят морозы — не миновать тебе ножичка…
Глянул в коровье стойло — пусто, скотину уже выгнали пастись за овраг.
И снова к свинье:
— Ну, как тебе ножичек-то?
Та не слушает разглагольствования хозяина, чавкает себе, даже хвостиком не вильнет.
