Сбросил все, завернулся в зипун и побежал вприпрыжку на другой конец деревни, выдавливая меж пальцами ног жирные колбаски холодной грязи. Прибежал к пенсионерам. Выпросил кое-какую одежонку. А про чай или суп и не спросил, хотя голоден как волк. Знает, нет у них воды: идти на болото с ведром старикам не по силам.
Хоть и выспрашивали они насчет злосчастной солярки: что, да как, да почему — ничего не ответил, отбрехался кое-как. Переоделся в чистое и сухое — побежал задворками в Яндылет, в гараж. Завел там другой трактор, с компрессорным насосом, и поехал домой.
Его, видимо, ждала вся деревня. А может, кого другого? Только собрались все. Молча встречают. Сердито. А он при деле сейчас, при тракторе — ничего не страшно.
— Чего собрались? Думали, свадьба едет? А может, трактора не видели? — бодро и весело крикнул Миколай, выруливая прямо к колодцу.
— Тебя захотелось увидеть. Рожу твою бесстыжую! Хоть бы покраснел. Иль замазал глаза мазутом, чтоб не смотреть? Как приехать-то посмел?
Это кричит Потю. В руках у нее все та же палка. Но теперь жена бить не посмеет, поскольку муж не пешком, а на тракторе — значит, при деле.
— Не ори, — спокойно сказал Миколай. И спустил гофрированный шланг в зев колодца.
Вот хлынула вода, штанг зашевелился точно живой, за извивался змеей, выпрямляясь, наконец успокоился…
Через два часа все было окончено. Миколай вынул шланг, отвел трактор обратно. А вернулся к самому обеду. Но сразу есть просить застыдился отчего-то. Взял пустое ведро, пошел к колодцу. Зачерпнул — вода чистая-чистая, что слеза младенца. Понес показывать жене.
— Смотри! А на вкус какая! Давно бы надо было почистить…
— А ты еще раз туда солярку слей — еще чище станет.
Потю ворчит, но уже не сердится.
— Ты чего это? Нет чтоб спасибо сказать…
— За что спасибо-то? Нарочно ведь вылил.
— Вот и нашлась причина почистить. Ты лучше поесть дай, со вчерашнего обеда маковой росинки во рту не было.
— Да, видно, некогда тебе есть-то было — другим занимался, — с иронией высказала Потю.
— Да ла-адно уж. Перестань… Все об одном и том же…
— Когда варить-то время было. Утреннее есть. С соляркой…
Миколай махнул рукой, полез в подполье. Выпил целую кринку утреннего молока. Теперь сыт, теперь можно потолковать и о деле.
— Потю! Иди-ка сюда. Садись, — показал рядом с собой. — Слушай, что я придумал…
— Теперь-то куда солярку лить будешь? — с насмешкой сказала она, но все-таки села рядом с мужем.
— Да хва-атит… — поморщился Миколай. — Хватит об одном и том же.
— Я-то могу и помолчать — другие напомнят.
— Пусть. А ты забудь. Ты жена мне, разве нет?
— Да говори ты, чего придумал. Некогда мне рассиживать.
— А вот чего. Вчера я был у директора. Квартиру опять не дали.
— Опять? — Потю тяжело вздохнула, уронила на колени руки. — Сколько же лет нам высиживать тут? Знают ведь, дом-то наш какой. Решето решетом. Как зимовать будем? Их бы самих загнать в такой волчий хлев.
— Да знают они все, но…
— Если бы столько лет не муторили нас с квартирой, может, сейчас бы уж новый мы построили. Обманывали только…
— Не знай, не знай. Это ведь не сарай строить… Ты, что ли, будешь? Я-то лишь ночевать прихожу… — Миколай помолчал и добавил со злостью: — Если они с нами так, то и мы с ними так же! И мы чужими станем!
— Как чужими? — не поняла Потю.
— А вот так! Соберемся и уедем отсюда. В другой совхоз. Насовсем. Сюда и носа не покажем.
— Ой, — схватилась Потю за грудь. — Да кто нас ждет там, в другом-то совхозе?
— Ждут. Механизаторы везде нужны. Сама посуди: как приедет к нам кто — ему квартиру в первую очередь. И такое везде. Так что пусть попляшет наш директор: взял со стороны одного тракториста — потерял сразу двух. Пусть локти кусает, раз так.
— Легко сказать — уедем. Как я все это оставлю? С каким лицом приду сюда хотя бы в гости?
— Как замуж за меня выходила, разве не оставила свою деревню, свой дом, даже матери с отцом не пожалела, — с усмешкой напомнил Миколай.
— Скажешь тоже. Я же сюда по любви ехала, ждали меня здесь. А там ни одного знакомого, заново всю жизнь начинать придется.
Миколаю ужасно понравились ее слова о том, что сюда, в Пуял, пришла она по любви. Радостно, легко стало на душе. Даже спина перестала ныть.
— Не стара еще, привыкнешь.
— Ой, не знаю…
— Чего тут знать?! Сели да поехали.
— Миколай, давай еще годик подождем, а? Год-то много ли? Может, и дадут, не будут же все время обманывать?
— Не могу. Понимаешь, не могу. Кому надо, пусть тот и ждет. А у меня вот тут, — он постучал кулаком в грудь, — все горит прямо. Если я здесь не нужен…
Он не договорил, резко встал и вышел в огород.
Сегодня нет дождя, лишь низко над самой землей висит черная, в любую минуту готовая прорваться туча. Когда хлеба убирали, стояла хорошая погода. А перешли на картошку — грязь непролазная. Копать еще много. И у самого остался клочок в огороде. На несколько дней хватит. Лишь пенсионеры давно все выкопали, теперь сидят дома, не тужат…
— Миколай! — донеслось вдруг со двора.
— Чего?
— К тебе пришли.
Миколай вышел на улицу. Под окном стоит Никанорыч. Он немного постарше Миколая, худой, щеки ввалились, волосы преждевременно побелели.
— Чего не заходишь?
— Некогда, — Никанорыч подошел к воротам, подал руку. — Бригадир послал. Не заболел ли? Почто на работу не идешь?
— Что, картошку копают?
— Нет, в поле не выйдешь… Но на работу выйти надо.
— Ты скажи бригадиру, да и директору: Миколай, скажи, больше на работу не выйдет. Уходит, скажи, из совхоза.
— Да ты что? Какая муха тебя укусила?..
— Такая же, как тебя в Мари-Туреке… Подожди, заведу трактор. Чего тебе топать пешком по такой грязи. А мне он больше не нужен…
— Может, подумаешь?..
— Я сто лет сидел думал… Садись и — покто веле, корно сай, как говорят, — дорога хорошая, погоняй лошадку!
— Как знаешь…
Никанорыч молча сел на Миколаев трактор и укатил. А он долго глядел вслед своей машине, как будто отняли у него первую любовь и везут ее, чтоб отдать кому-то другому. Потом махнул рукой, снова пошел в огород. Сел, задумался.
«Неужто все-таки придется уезжать? Что же делать? Если жене так дороги эти места, то мне они еще дороже. Здесь я родился, здесь ума-разума набирался. Три года служил в армии, хлебал туркменский песок. Все остальные годы прошли здесь. Каждый овраг знаю, каждую тропку, каждое деревце. Умом их вижу и понимаю. Все что ни есть — трогает в памяти свою струнку. И людей знаю: кто как живет, о чем думает. А приезжие? Моя земля им — чужая сторона. Ничего им здесь не жалко. Не понравится — дальше укатят… Пусть, пусть приходят, пусть топчут все без сердца, без души. И то правда — механизаторы везде нужны. Да, а разве у них нет своей земли? Им-то почему она стала чужой? С какой совестью бросили? Неужели там они тоже не нужны, потому что свои, как и я здесь? А какая меж нами разница? Беречь, жалеть нужно каждого человека. Все мы свои люди, все советские…»
Дойдя до такой мысли, он почувствовал в душе беспокойство: что-то тут не так, что-то неправильно. А что — нельзя понять. Ведь вроде все так просто, а понять нельзя…
Тяжело поднявшись, зашел в избу. В доме сумеречно, незаметно пришел вечер.
— Почему свет не зажигаешь?
Потю молчит, будто и нет ее дома. Сидит у стола, подперев голову рукой, смотрит в одну точку.
— Где у нас бумага и ручка?
— Что хоть делать-то? — подает Потю тихий, жалобный голос. — Вот и мы уедем. Пропадет ведь деревня…
— Ты это о чем? Себя спасать надо, не деревню, — отвечает Миколай. Он не узнает жены. О чем это она спрашивает? Чего о деревне вспомнила?
— Так деревню спасем — себя спасем… Понимаю немножко-то…
— Да как ее спасешь? Все поразъехались… Так и так уезжать. Квартиру бы дали — в поселок бы переехали. Все одно…
— Хочешь-таки написать? — Потю поворачивает голову к мужу.
