насмехался над русоволосым «вьюношей» из Голой Пристани. Ведь это к нему по ночам

прилетала королева…

***

Помню другой занятный случай. Был я по каким-то делам в деканате и застал такую

картинку. Заходит молодая преподавательница, с треском бросает курсовой журнал на

стол и начинает бурно рыдать. К ней тут же бросаются коллеги, пытаются успокоить, а у

девицы – слезы в три ручья:

– Как это все-таки несправедливо… – всхлипывая, произносит она. – Столько лет учиться, знать вроде свой предмет, и вот – какой-то сопляк, при всем курсе делает меня дурой!

Из ее дальнейших, прерываемых плачем разъяснений становится ясно, что на лекции, где

шла речь о принципах софистики, поднялся этот «пресловутый» Сергей Пасечный и стал

глумливо расспрашивать ее о какой-то «второй» софистике, спекулируя именами Герода

Аттика и Элия Аристида, которых она то ли «забыла», то ли вообще не знала… В общем, скандал. Педагоги внимали ей с озабоченными лицами, чувствовалось, что никто не хотел

бы оказаться на ее месте. Я вышел из деканата.

***

Перед самым окончанием института мне довелось побывать в доме Сергея в Голой

Пристани и даже переночевать там. Об этом расскажу чуть погодя, а сейчас лишь замечу, что, созерцая в их домашней библиотеке все тома Большой Советской Энциклопедии

(которая, при всей своей заангажированности, никогда не выйдет из моды в семьях нашей

интеллигенции), я из рассказов его мамы понял, что все эти фолианты тщательно

проработаны им с раннего детства. Вот откуда его энциклопедический уровень развития.

Между тем, сельский мальчик не был лишен некоторых недостатков. Прежде всего, это

склонность к алкоголю. Через много лет я узнаю, как у него это начиналось. Оказывается,

«процесс пошел» с четвертого – пятого классов. Родители его, о которых речь пойдет

дальше, были убежденными противниками спиртного, но сынок завел обычай заходить со

школьными дружками после уроков в гости к своей бабушке, матери мамы, которая

проживала отдельно. Старушка радовалась внуку и хлебосольно угощала его с друзьями

вареньем и красным домашним винцом. Кто б мог подумать, во что это выльется…

С уровнем развития Сергея и его способностями он мог быть не просто отличником, а

именным стипендиатом или достичь еще каких-то учебных вершин, но занимался лишь

тем, что его интересовало. Не был приверженцем системного труда и учился средне, лишь

бы получать стипендию. Здесь проявляется еще одно его качество: он жил для себя. По

сути, это был убежденный гедонист, считающий главным в жизни – исключительно

получение собственных удовольствий. Не хочу, чтобы у читателя сложилось убеждение, что я его осуждаю. Сейчас поздно ругать или хвалить Сергея, в его судьбе ничего уже не

изменишь. Тем более, разве не всем нам, в той или иной степени, свойственно стремление

к удовольствиям?! Просто большинство готово платить за радости жизни: своим трудом, например, или отказом во имя одного от другого; а Сергею, не желавшему излишне

напрягать себя, в конце концов, за полученные радости жизни пришлось не платить, а

расплачиваться. Так тоже бывает.

***

70

С 1972 года наши пути расходятся. Сергей остается в институте, а я уезжаю работать в

пригородную сельскую школу. Мы с ним изредка встречались в городе, кажется, были

интересны друг другу. От кого-то я узнал, что у него были неприятности в институте. С

несколькими такими же шалопаями он, тогда уже без пяти минут выпускник, заходил к

абитуриентам и произносил пламенную речь в защиту голодающих детей Африки, завершая ее предложением «скинуться материально на хлебушек черным страдальцам».

Наивная, как и сам он в свое время, абитура, стремясь показать свою душевную щедрость, охотно раскошеливалась. Кажется, Сергея заложил кто-то из тех, кто таскался с ним по

общежитию в поисках дармовой выпивки. История тогда нашумела.

***

Несколько слов о его семье. Отец, Петр Иванович Пасечный, ветеран-фронтовик, прошел

всю Отечественную, получил после войны высшее художественное образование в

Ленинграде. С ним была связана история, вызвавшая когда-то серьезный резонанс в

художественных кругах. Молодой фронтовик отличался уверенной манерой живописи, был талантлив и дерзок в своих поисках. Накануне окончания академии его работа

(название не помню, что-то связанное с татаро-монгольским игом), победив в

региональном ленинградском конкурсе, была отправлена на всесоюзный, который

проходил, кажется, на ВДНХ. Ей прочили ошеломительный успех. К сожалению, она

действительно всех ошеломила, правда, в другом плане. Разумеется, я ее не видел, да и

вообще после конкурса ее уже никто никогда не мог увидеть, но, по рассказам Сережи, это было огромное полотно, рисующее страшную действительность татаро-монгольского

нашествия на древнюю Русь.

В картине доминировали темно-багровые тона. Через все полотно на фоне тусклых

отблесков багряных пожарищ шествовала бесконечная колонна понуро сидящих на

небольших степных лошадках монгольских всадников. Грозовую тревожную атмосферу

произведения подчеркивали тщательно выписанные фигуры двух отдыхавших невдалеке

от дороги людей. Сидящий у ствола чахлого деревца старик с бандурой, невидяще

уставившийся ослепительно белыми глазами в затянутое тяжелыми свинцовыми облаками

небо, и привалившийся к его плечу мальчишка-поводырь с поникшей головой. Рука

старца тормошит юношу, им пора в путь, вот-вот пойдет дождь, но слепому неведомо то, что с ужасом сразу замечает зритель: глубоко вонзившуюся в грудь подростка стрелу с

хищным опереньем…

Ночь, смерть, витающая поблизости, и глубинное одиночество бедного старика, не

знающего о своем горе. А всадники все идут и идут мимо, не оборачиваясь на несчастных.

Судя по предварительному обсуждению членов жюри, произведение ленинградского

художника уверенно лидировало, открывая молодому талантливому мастеру путь к

вершинам признания и известности.

Но вот к полотну подошел график Орест Верейский, известный своими великолепными

иллюстрациями книг Толстого, Пришвина, Хэмингуэя. А еще – меткими, сочными

фразами, емко характеризующими все, попавшее в поле зрения этого остроумца.

Например, о своем приятеле Твардовском он говорил: «Санина внешность напоминает

смесь красного молодца с красной девицей». Или о портрете Брежнева кисти художника

Глазунова: «Портрет императора, выполненный парикмахером».

Верейский, подобно самонаводящейся торпеде, прошел по залу, замедлив свое движение

лишь у картины Петра Пасечного. Там он задумчиво постоял минуту и другую, дожидаясь подхода своих клевретов, жадно внимавших каждому его слову, а затем

негромко сказал: «Что ж, это действительно серьезное явление… Наверняка останется в

истории отечественной живописи как серьезный сигнал необходимости широкого

кругозора и системных знаний для начинающих художников. Обратите внимание, друзья, на инструмент в руках слепого. Сдается мне, в те времена бандуристов еще не было. Они

появятся спустя несколько столетий. Не знаю, не знаю… Возможно, стоит заменить

71

бандуру на кобзу, что будет ближе к татарским набегам. Впрочем, какая разница. На

картине – слепец, но и автор, увы, не зряч…».

Рассказываю эту историю со слов Сережи, не в курсе разницы между бандурой и кобзой, допускаю, что здесь что-то переврано, но после того злополучного конкурса художник

уничтожил свое детище. Не желая оставаться дальше в столицах, он решил удалиться на

периферию и прожил всю последующую жизнь в нашем регионе. Что-то рисовал. Мне

лично попадалась на глаза его картина «Воспоминания и размышления», на которой был