Брат там. Внизу.

Из-за меня.

Ждет моего возвращения.

Верит, что я вернусь.

Знает, что я вернусь. Что не брошу его.

И я не брошу. Не предам его. Я не могу предать. Оставить его. Только не там. Не внизу.

Я был там. Один. Совершенно один. В темноте. В западне. В этой клетке, из которой не было выхода. День за днем. Ночь за ночью. Неделя за неделей. Месяцы… Только я и больше никого, кому можно было бы довериться.

Он там не выживет.

Не продержится столько, сколько продержался я. Саша слабый. Всегда таким был. Хилый. Изнеженный. Болезненный. Мамин любимчик. Папина слабость. Это меня воспитывали сильным, потому что я старший. Это от меня всегда чего-то требовали: быть послушным, быть смиренным, всегда помогать младшему. Всем с ним делиться. Никогда не высказывать недовольства.

Но этот шаг… короткий шаг вперед… так легко сделать.

Я смотрю на платформу, она смотрит на меня. Тело при мысли о Саше немеет, и я словно прирастаю к полу не в силах пошевелиться. Будто на моих ногах кандалы — тяжелые цепи и ядра.

В вагон продолжают заходить люди, они спешат успеть на последний поезд.

Двое — парочка, заметив меня, решают перебежать в другой вагон, пока машинист не объявил об отправлении. На их месте я бы, скорее всего, сделал так же. Нечего ехать в одном в вагоне с некой сомнительной личностью. Мало ли что. Еще двое мужчин, зашедшие через середину вагона, вряд ли знакомы друг с другом — они расходятся в разные стороны, занимая свободные места. Три девчонки лет двадцати с пакетами из шмоточных магазинов, игнорируя остальных пассажиров, громко обсуждают общего знакомого. И судя по выражениям, что слетают с их ярко накрашенных губ, друзьями они с ним не были.

Платформа пустеет.

Поезд стоит с открытыми дверьми еще минуту-другую, словно спрашивая у станции: «Точно ли все?». А после, двери закрываются. И поезд, дернувшись, начинает движение вперед. В очередной тоннель.

Вновь в темноту.

Находиться в тоннеле, в замкнутом пространстве вагона невыносимо тяжело. Душно, будто из вагона кто-то медленно откачивает воздух. Это угнетает и раздражает. Вокруг меня царит удушающая атмосфера. Разряженная. Чиркни спичкой — и все! Искра. Большой бум, все взлетит на воздух.

— Какого черта?!

Пузатому мужичку, посчитавшему меня аморальной личностью, не удается связаться с машинистом, и от прилива ярости его круглое щекастое лицо покрывается пунцовыми пятнами. Он немигающим взглядом впивается в отведенное для связи с машинистом место на стене — металлическую сетку приемника. Над круглой кнопкой написаны инструкции: «Нажмите и говорите». Коротко и ясно. Но сколько бы мужичек не жал на кнопку, добиться от машиниста ответа ему так и не удается.

— Черт!.. — восклицает он, с силой ударяя по приемнику ладонью.

Скорее всего, боль моментально пронзает все его тело, потому что в седеющую секунду он морщится и шипит, зажимая зудящую как от ожога руку между ног.

— Черт!..

Остальные пассажиры меньше подвержены своим эмоциям. Не предпринимая никаких попыток узнать, что произошло, они лишь пытаются поймать связь, стараясь поднять свои телефоны как можно выше, ближе к потолку вагона. Но все это бесполезно, связь с внешним миром для них утеряна.

И только я об этом знаю.

— Эй, ты! — Мужичек перестает ругаться с техникой и направляется в мою сторону. — Ты что-то знаешь!

На миг меня охватывает страх — меня раскрыли! Но мысль о том, что это просто невозможно, успокаивает меня. И внешне я продолжаю выглядеть непринужденно.

На меня устремляются взгляды всех застрявших вместе со мной в последнем вагоне пассажиров. Неприятно, но нужно держать лицо.

— Что я знаю? — спрашиваю я.

Тихо, без нажима.

— Не придуривайся дурачком! Ты что-то знаешь! — Мужичек оборачивается к остальным, у него учащается дыхание и пунцовые пятна, кажется, становятся ярче. — Он ведь странный! Только посмотрите на него! Сидит и ничего не делает!

Да, это, пожалуй, странно.

— Мужик, странный тут только ты, — говорит один из пассажиров. — Отстань от парня.

— Вот именно, — подхватывает другой, — голова и без твоих взвизгов раскалывается.

Пунцовопятный кипит от злости, а я перевожу взгляд с одних попутчиков на других. Должен ли я оправдываться в такой ситуации? Или хватит того, что за меня заступились?

— А я невпечатлительный, — все же произношу я. — Да и что, собственно, произошло? Стоим в тоннеле?..

Пожимаю плечами, мол, что в этом такого?

Подумаешь, стоим уже минут пятнадцать в тоннеле, и машинист не спешит успокаивать своих пассажиров обещаниями о скором отправлении. Что же в этом такого… криминального? Судя по выражениям лиц моих попутчиков, они тоже не видят в этом никакой проблемы, а пунцовопятный мужичек, истерично бьющий городскую собственность, в их глазах выглядит намного страннее бледного и молчаливого парня, не доставляющего им никаких проблем.

— Может, кнопка не работает? — слышу я со стороны.

Одна из трех девушек, тех, что еще недавно стирали подошвы своих туфель о кафельные полы торгового центра, поднимается с сиденья и направляется в сторону другого приемника, нажимает на кнопку, но… ожидаемо не добивается от машиниста никакой реакции.

— Не отвечает, — говорит она подругам и всем остальным.

И возвращается на место.

Мужичек, смирившись с тем, что никто не собирается внимать его словам — что очень даже зря — уходит в самый конец вагона и обиженным на весь мир пирожком забивается в угол трехместного сиденья. Пунцовые пятная на его лице еще долго не начнут бледнеть.

Стараюсь незаметно разглядеть других пассажиров и, пожалуй, впервые задаюсь вопросом: «А зачем мы, собственно, в этом тоннеле стоим?».

Вспоминаю, что в тот день было так же.

Логичнее всего было бы предположить, что за то время, что мы стоим в тоннеле, кто-то меняет направление путей. Или как это правильно называется? Смена путей? Мы ведь не можем ехать по тем же путям, что и обычные поезда подземки? Нам ведь нужно свернуть куда-то в сторону, что бы направиться в Клоаку? Все логично. Но неприятный зуд в затылке подсказывает, что все не так просто.

Поднимаю взгляд на вагонную камеру.

За нами наблюдают. В этом больше нет никаких сомнений. И, возможно, эта стоянка одна из целей наблюдений.

Как и я, сидящий здесь, так и кто-то — может даже сам Митяй — сейчас проверяем будущих душегубов на вшивость. Кого из них брать с собой? Кого оставить умирать? От кого избавиться первым? Кому помочь продвинуться дальше?

Девушки-подружки из торгового центра не выделяются особой красотой, но и дурнушками их не назвать. Они раздражающе похожи друг на друга: длинные волосы, все трое блондинки, на губах помады яркого алого оттенка, вызывающий макияж. Из-за этого их не отличить друг от друга, никакой индивидуальности, лишь под копирку воссозданные образы со страниц модных журналов или… может, страниц интернета?

Пригодятся ли такие Госпоже? Или их сошлют на хознужды лагеря? И… разве не ссылают в «Рай» девушек как раз для хознужд лагеря?

В вагоне есть еще несколько женщин и один сопящий пьяница — по сути, безнадежные люди, которые при стечении самых неблагоприятных обстоятельств погибнут первыми.

Несколько мужчин возраста от тридцати до сорока, незнакомые друг с другом, рассредоточились по всему вагону: кто-то стоит, кто-то сидит. Мужчины для подстрекателей — самые опасные пассажиры, они могут создать проблемы, взбунтоваться, не подчиниться. У Семена и Дмитрия, я уверен, глаза на такое уже наметаны, они с ходу могут определить, кто в лагере пригодится, а на кого не стоит тратить время.

Но у меня таких глаз нет, да и я не подстрекатель в том смысле, в каком должен был бы быть. Все эти люди для меня не враги, а… мое преимущество. Вот только… как объединиться с теми, кого я самолично заманиваю в ловушку?

Вскоре из динамиков доносятся хрипы и все поднимают вверх головы, прислушиваясь к сообщению.