Но ведь получилось же! Или эта штука, как и та дверь, одноразовая? Может, запустилась программа – и все, если не отработала до конца, не открыла ворот, значит, и не откроет, пока с той стороны не заметят, что было срабатывание, и не сбросят принудительно. А сколько ждать, пока заметят? На сколько его еще хватит? Рот распух, всякое движение языком, даже ругнуться, причиняло боль. Оступился неловко – бабах! Ударился головой о прут. Перед глазами вспыхнули белые звезды, и все исчезло. Когда опять смог видеть – обнаружил, что полусидит-полулежит, навалившись на прут, в обнимку с ним и с проволокой, которая только что светилась и чуть ли не жглась. А она уже не светится. Черно-глянцевая, уходит в такую же непроницаемую, угольную тьму коридора, по которому он пришел. А свет падает из проема впереди.
Из проема. Это выход. Он старался не думать о том, что – только вероятный выход. Выход. Сидеть – это смерть. Если не от пули того, кто кричал «сдавайся, стреляю», то от жажды и голода. Сидеть – железно смерть, идти вперед – шанс на жизнь.
И Густав поднялся, цепляясь дрожавшими даже от такого копеечного усилия пальцами за прут. Постоял, подождал, пока перестанут разбегаться перед глазами разноцветные круги. И двинулся в проем. В прямоугольник белого, совершенно солнечного света.
Именно в прямоугольник. Коридор, в который он вступил, не имел свода. Широкий, метра три – почти вся стена тупика, на которой бывший фрезеровщик недавно искал логический замок, теперь отсутствовала, гостеприимно поднятая. Был виден ее низ. Сложный, на вид не металлический, а скорее пластмассовый профиль. За ней, то есть за подъемными воротами, – такие же, как с внешней стороны, два закутка по бокам. Дальше, справа, стоял вертикально цилиндр, частично утопленный в стену, – выдавались примерно две трети его окружности. И от вертикального цилиндра ответвлялась горизонтальная, также частично утопленная в стену труба. Ее круглый бок виден был очень намеком, то место, где она сшивалась с цилиндром, тоже торчало из стены на очень малую долю. Поддавшись невольному любопытству – а как оно соединяется? – Густав сделал шаг к месту стыка, и подъемные ворота начали опускаться. С таким же тихим, еле различимым свистом, какой он слыхивал и раньше. Там, во внешнем тоннеле.
Паника охватила на миг, запрыгала горошинами в ребрах. Сейчас – хлоп, и взаперти! Метнулся к воротам. Те замерли на полпути. Можно нагнуться и поднырнуть, оказаться снаружи. Можно. Но страшно. А если продолжат опускаться? В них тоже чуть не метр толщины. Да ну, зачем им его давить? – думал Густав. И тут же: а кому это «им»? Дурилке пластмассовой? И потом. Закрываются, если отойти, – значит, есть датчик движения. Фотоэлемент какой-нибудь. Значит, есть и управлялка, ЭВМ или компьютер. Хорошо, что его заметили, нечего ему делать снаружи, не под землю ему, а к людям надо – там вода и жизнь.
Отошел на два шага. Ворота продолжили плавное движение вниз, дошли до полу, раздалась негромкая короткая музыкальная трель – тюррлю! – потом что-то похожее на тихий чмок, и все. Зато донесся, тоже деликатный, но явственный свист из цилиндра.
Больше никаких звуков не было, и Густав насколько мог уверенно двинулся по коридору, слегка пошаркивая по пластиковому светло-серому полу неровной, мраморной раскраски. Было светло, свет шел прямо от потолка, будто сияла мягко и матово вся его белая поверхность. Или светильники находились по ту сторону, а сам потолок только рассеивал. Стена, заключавшая в себе трубу, была тоже светло-серой, но скорее напоминала металл, чем камень. Как пластмасса, только отгальваненная – до сокращения бывший работник опытного производства навидался таких фокусов. Противоположная стена была зеленоватой, со слегка шершавым покрытием, теплым на ощупь. И в ней, метрах в пятидесяти, виднелось что-то вроде двери.
Добрел и опять остановился в нерешительности. Такие замки видеть доводилось. Там же, на опытном производстве. Стержень, уходящий в пол и изгибом – в стену, две конических шестерни, рычаг. Сама дверь с высоченным порогом и не вполне прямоугольная – заовалена по углам. То есть занесло в контору, похожую на бывшую родную? Хорошо бы! Налег на рычаг. Пошла! Шестерни катились друг по дружке, приятно рокоча, словно признавая своего. Дверь открылась. За ней была ниша, в которой размещалось нечто наподобие монитора с клавиатурой. Только клавиатура не выпирала из ниши, не образовывала горизонтальную поверхность, на которую можно было бы положить руки, а была приляпана к стене под монитором, в одной плоскости с ним.
Вот только клавиш с такими знаками Густав в жизни не видывал.
Не только не похоже на русские буквы, но и не латиница. Даже не китайские иероглифы, которых за последние лет восемь он навидался во всех видах. Каждый символ похож на закругленный квадрат, и внутри разрисовано. Какие еще бывают буквы? Вот, говорят, у ваххабитов этих долбаных, террористов свои – так какие? Что, если это они? Во влип!
«Да ну, – снова остановил он себя. – Такое подземелье – это ж не бункер даже, как про Великую Отечественную рассказывают, – находят до сих пор, что от немцев осталось. Это целый завод. Целое метро. И чтоб какие-то чучмеки на ишаках смогли такое построить за считаные месяцы и никто ничего не заметил – рассказывайте сказки! Потому что раньше, при СССР, не позволили бы, а лет семь назад не до того им было».
Значит, это не по-ваххабитски. Будя паниковать. А главное, там ни людей, ни воды.
Собрался дальше, но тут экран монитора сам засветился. Густав увидел довольно большую комнату. Столы. Три стоячие чертежные доски вдоль стен. В техникуме такие были – кульманы. Сам на таком не чертил, на простой доске чертил. А вот в бывшей родной конторе заходил, случалось, где наука сидела, – там на таких чертили. И стены как покрашены. Это ж ни днем, ни ночью не перепутать. До высоты человеческого роста, примерно – краска, типа масляная, а выше – побелка. Точно как в школе и в техникуме. И там работают! Двое чертят, один в углу за компом – самого компа и не видно, под столом, наверно. Клава не плоская, а покатая, монитор огромный, видимо, просто телевизор, – и еще трое над какой-то железкой посреди комнаты трудятся. Стол, обитый черным. Или лакированный. Разбирают что-то, оно все в масле, подложили ветошь, и видно, как с железяки на нее течет.
– Эй, ребят! – крикнул, не сдержался. Слабенько вышло, сипло. И закашлял. Потому что горло совсем уже в фанерку превратилось. И язык почти не ворочается, стукает деревянным стуком. Еле-еле смог сглотнуть, унять кашель.
Если это телевизор… Если там висит камера, где эти ребята работают, а сюда транслируется… Тут же охранник должен быть. Или попка типа мастера, прораба – следить за этими, работают они там или балду пинают. Где он? Густав постучал по двери. Оказалась из пластика, но вышло звучно – эхо по коридору пошло гулкое. Кричать больше не решался. По экрану монитора побежали помехи – от стука, от сотрясения или от чего уж там. Временами комната, где работали, исчезала, и вместо нее появлялось непонятное – выпуклая поверхность, мощенная шестиугольными плитками, отливает сине-лиловым, и похоже, там верхнего освещения нет. Темно, только эти плитки светятся отраженным блеском, а вокруг чернота, сполохи… или помехи, россыпь точек, как метель. Нет, туда точно не надо. Там воды не найти. Продолжал колотить. Громче не получалось. Где народ? Воды! Воды!
Никого.
Коридор длинный. Вперед уходит так, что все сбегается в точку. Идти дальше?
Попробовал потыкать в кнопки. Может, покажет план помещения? Если бы удалось добраться до тех работничков! Знать бы: знаки – это буквы или обозначения каких-нибудь функций. Ни одного привычного знака, ни одного, могущего иметь хоть какой-нибудь понятный смысл. И кнопки не нажимались. Вроде бывают кнопки, которые не нажимаются, не механические. Там, чтобы понять, нажалось или не нажалось, только по действию на экране отслеживать. А тут никакого действия. Нет, вот – погас совсем. И зазвенело за спиной. Все время посвистывало, а тут – резко так. Оглянулся. В круглой трубе, вмурованной в стену напротив, было открыто окошко. Овальное. Звон шел оттуда. Вот – высунулись рычаги-манипуляторы. Они как будто протягивали Густаву пластмассовый желоб. Метра два в длину. Пустой.