ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
«ОТТЕПЕЛЬ» И БЕЗМОЛВИЕ
В сентябре просто и неожиданно, без особых предупреждений, разрешили писать письма. Андрей услышал эту новость в коротком выпуске новостей на канале «Городок». Сначала он не поверил, но на следующий день переспросил у соседей, и они сказали: «Да, мы тоже слыхали. Можно теперь отправлять письма куда хочешь, хоть за границу». «А вы уже писали?» — поинтересовался Андрей. «А нам некому, у нас все свои — тут живут», — весело ответили соседи. Они были люди простые, и Андрей вместе с ними посмеялся над этой очевидной доброй истиной.
Почти «все свои» были тут и у него, а из «дальних» осталась только Лена. Ей он и решил написать. Остальным друзьям, подумал он, напишу позже, когда эвакуация начнет закругляться и будет уверенность, что все они вернулись в Москву.
«Дорогая Лена, давно не получал от тебя писем.
Надеюсь, у тебя все хорошо. Вот и нам наконец-то разрешили писать во внешний мир. Передавай, пожалуйста, привет Лехе, если вы еще общаетесь. И Игорю. Я не буду им писать, поскольку не уверен, что они живут по старым адресам, да и не помню я их адресов, если так подумать… В общем, напиши мне, пожалуйста, где они сейчас, а так передавай, что я жив и здоров и хотел бы встретиться с ними, когда все это закончится.
Мне уже кажется, что прошла целая вечность с тех пор, как я уехал. Столько всего произошло. Сначала я работал в газете. Я писал статьи о том, что эвакуация — это временная мера и все такое. Кстати, недели три назад эту рубрику в газете закрыли. Интересно, получается, что больше эвакуация — не временная? Ну, даже если так, то раз позволили письма, то скоро позволят и выезд.
А потом я пошел на учебу и учился в специальном институте. Не уверен, что могу рассказывать, т.к. я подписывал лист о неразглашении. В общем, после него мне дали место в одном казенном доме, и я попробовал себя в роли чиновника. Представляешь? Никогда бы не подумал, что дойду до такого. Но было довольно интересно.
Потом был этот случай… Знаешь, не хочу подробно останавливаться на нем. Скажем так, я начудил, а они меня простили. Но теперь у меня, конечно, нет той работы. Собственно, никакой нет, потому что в главную газету меня обратно не примут, а других тут и нет. Я некоторое время проживу на старые сбережения, а потом буду думать. Тут очень дешевая жизнь, и есть все необходимое: пища, вода, электричество, газ. У меня даже остался телевизор, который подарил мой новый друг Сергей. Я думал, он рассердится на меня из-за того случая, но он сказал, что это не страшно. В конечном итоге, он и они поняли, что это было просто недоразумение.
Лена, я уже второй день пытаюсь дописать это письмо, но оно идет с трудом. Понимаешь, я разучиваюсь думать. И раньше меня это пугало, я сопротивлялся, пытался вникнуть в проблему, но разбивался об нее, как об лед. Потом страх стал такой сильный, что я побежал от него куда глаза глядят (это я и называю ТЕМ СЛУЧАЕМ). Мне до сих пор стыдно. Но по мере того, как я перестаю вспоминать о нем, то и случай как будто отдаляется и перестает существовать…
Вообще о существующем — я понял, что всегда был временщиком, пока не попал в городок. Здесь все очень вросшее, постоянное… Я ощущаю, что я тут надолго, и мне больше не страшно. Раньше я опасался, что эвакуация никогда не кончится, а теперь и не хочу, чтобы она кончалась. Но я могу и не уезжать отсюда, даже если они откроют городок. Надо будет только все-все продать в Москве и…
Я опять не дописал и не отправил вчера письмо: разболелась голова. Лена, я скучаю по тебе, но когда пишу это, то с трудом могу представить, что ты его читаешь. Помнишь, ты просила меня представлять наши разговоры, посылать ответы тебе мысленно? Так вот, я пытался. Но у меня сейчас мысли разорваны, разрознены. Может, поэтому они до тебя не долетели.
Мне до сих пор немного жаль, что, оборачиваясь назад, я не вижу ничего цельного, созданного мной. Понимаешь, городок тем и ценен, что он — это как монолит…
И снова я не дописал вчера. Уперся в это слово, «монолит», и застрял. Что я имел в виду? А то, что весь наш народ выражен этим городком — твердый, непоколебимый, упрямый. Мы населили собой даже ледяные пустыни, понимаешь? Разве нас смогут одолеть? Тут мало приходит информации о войне, но я думаю, что все враги, как всегда, обречены. Все мы так думаем. Ведь кто пойдет на Россию, кто только ступит на нее, тому не жить. Им не пройти эти снежные пустоши. Они, как зыбучий песок, поглотят их.
…Лена, я не могу отправить это письмо уже неделю, потому что мне все кажется, что ты не ответишь, и тогда последний светлый лучик для меня погаснет. Какие-то сложные смешанные чувства я испытываю, и постоянно болит голова. Все-таки надо разобраться с письмом и сходить к врачу — думаю, это ненормально. А может быть, просто меняется погода? Хотя она теперь долго не должна поменяться. Скоро выпадет снег, и будет долгая зима. Надеюсь, ты это прочитаешь и поймешь. Даже те вещи, которые я не пишу. Кое-что я не могу выразить, но почему-то надеюсь, что ты все равно поймешь. Мне до смерти нужно, чтобы, хоть и вдалеке, была та, кто понимает. Ведь если тебя нет, то и меня нет — помнишь, как в мультике? Я умираю без тебя, но перерождаюсь для чего-то большего, лучшего. Как хорошо, что ты не видишь.
Городок — это все мы. Думаю, так или иначе мы скоро увидимся.
Андрей Городков».
Андрей долго решался и наконец заклеил конверт и положил его в почтовый ящик. Потом он сел на скамейку прямо в зале «Почты России», и в глазах почернело. Он представлял, как письмо совершает неспешное движение в чреве большого, слаженного организма, и чувствовал свое бессилие и робкую надежду. Дни и недели перестали существовать на то время, что он ждал ответа. Однако от Лены так и не пришло вестей ни в октябре, ни в ноябре, и постепенно Андрей успокоился и перестал ждать. В глазах больше не чернело, и он стал видеть красоту снега, которой не замечал год назад.
Имея массу свободного времени, он чувствовал, что по-другому оценивает и воспринимает происходящее. День разделялся теперь не на рабочие отрезки, а на блоки любимых передач по телевизору, на обеденный перерыв, сон, прогулку, вечернее распитие водки. Иногда заходил Сергей, и они угрюмо пили вместе, в тишине.
Сергей, казалось, постарел после того случая и говорил совсем мало, а улыбался еще реже. Его, кажется, долго таскали по инстанциям, требуя объяснений, но он не любил рассказывать об этом. Андрей испытывал чувство вины и чувство бесконечной благодарности за их прощение, поэтому он стал старательно выписывать в блокнот все подозрительные разговоры, слухи и пересуды, услышанные в магазине, или на почте, или на кухне собственной квартиры. Он стал самым настоящим осведомителем (или стукачом — разница перестала его тревожить), и все узнанное сносил вечерами Сергею. Вначале он пробовал рассказывать, но Сергей пьяными глазами усталой полумертвой птицы глядел в пустоту перед собой, и Андрей решил просто отдавать ему листы бумаги с записями. Сергей забирал их, и люди иногда пропадали.
Быть может, раньше Андрей испытал бы раскаяние или восторг. Но теперь его уже никак не трогало то, куда и почему они пропадают. Как не существовало его собственного прошлого (каждый день оно понемногу превращалось в размытый призрачный миф), так моментально стирались и лица тех, кого он по той или иной причине помог остановить.
Ведь все вычисленные им враги хотели одного — чтобы ослаб городок, а вместе с ним — страна, породившая его. Исчезновения, впрочем, были редкими и не всегда окончательными. Некоторые люди возвращались. Угрюмыми, замкнутыми тенями, но, тем не менее, живые и здоровые — они снова бродили по зябкому городу, по его чудесным белым аллеям и паркам. И Андрей снова присматривал за ними.
