Слово берет Шпиро, председатель кооператива. Смотрит куда-то поверх наших голов. Все мы сразу ниже его ростом стали. Будто он к самому Господу Богу обращается. Вертится его разжиревшая от кооперативной сметаны шея. Похвалил покойного, помянул его, после чего и говорит: «Все заблуждения сторонников Коминформбюро скроет земля сыра!» И сразу переходит к проблемам возведения запруды, ремонта школы и отвода земель под новое кладбище. Пришепетывает, слюна изо рта во все стороны летит. Совсем как на общем собрании. Заводит речь про обновление и строительство, о прокладывании нового шоссе по целине и полям. Мать каждого на уши поставит, ежели кто против слово скажет. Тут он мимоходом и отца задел, но поток речи его в сторону увел, и более отца не вспоминает. Народ притих, не знает, гадает, плакать ли дальше или нет. Закончив речь про шоссе, Шпиро умолкает. Будто ждет аплодисментов хотя бы от школьников, но нет здесь ни их, ни учителей. Помощник в спину его толкает, напоминает, что покойника зарывать пора. Но Шпиро всё свое гнет. Пошло у него, вот и не может остановиться. Помешать ему тоже ничто не может!

Кум Никодий, что меня всё локтем подталкивал, как только плакальщицы закончили вопли и причитания, подхватил меня и нацелился в могилу опускать. А как пришел в себя, как увидал, что сотворить собрался, так горько и заплакал… И только тут я понял, что жив я, и что я просто отцовская фотография для оплакиванья.

Смотрю на Методия, как он замахивается и ударяет киркой, задевая отцовский гроб. Будто колодец роет, потный от усердия. Женщины и мужчины подходят, бросают горсти земли на покойника. А кое-кто и монеты бросает мертвецу, чтобы он на том свете гульнуть мог. Кто-то спокоен, будто присутствует на священной тризне. Всяких тут много лиц и морд. Но землю размывает, и вода переносит ил (и кости человеческие) с одного места на другое. Из пекла в рай, из рая в пекло. Всех нас уравняет, и станет больше строгости и порядка.

Кладбище нас со всех сторон окружило. И только виднеется маленькая узкая калитка, во входных воротах прорезанная. Через минуту многие позабудут о том, где только что были.

Мы возвращаемся домой из гробовой пустоши, я и мама, с черными мыслями и предчувствиями. Не могу припомнить ничего, что бы отвлекло меня от отцовской фотографии. Во всем я вижу отцовское лицо.

Когда все они, вернувшиеся с кладбища, как следует наелись и напились, когда пошли разговоры, далекие от смерти и похорон, некий Стоян Мастилович грянул песню во весь голос. Какая-то тетка напротив него закричала, и слилась песня с причитаниями. Стоян говорит: «Любил покойник спеть!» — и как бы оправдался за все.

В тот же день поздним вечером прибежал Прокопий, чтобы отхватить отцовскую косу, самую острую в округе, а вместе с ней запросил наковаленку и брусницу с бруском. Будто только ждал этого случая. Сердце у него кровью исходит, всё ему мало, не хочет видеть нашей печали и слез. Вслед за ним явился мельник и потребовал семь мешков, сотканных из лучшей шерсти, с особым рисунком посередине. После ужина приперлась Круна со своим вздернутым острым носом, которая своим умом затмила всех вокруг, начиная с Сотворения и до сего часа. Попросила венгерскую машинку шерсть чесать, первую в наших краях, которую отец привез, вернувшись из плена. Мать всем им отказала, и Круна со злостью свой нос по траве повернула и чесанула сквозь сливовый сад. А поутру, словно свататься, Мойсей заявился, который, кажется, и на похоронах не был. Попросил у нас четыре тележных колеса, привезенных из Воеводины, собранных вручную из особого железа и крепкого дерева. А день спустя эти колеса пропали. Мы так и не узнали, кто их украл, но вор побоялся их на свою телегу ставить, потому как мама сразу бы объявила: «Это мои!»

Во всех вещах все еще чувствовался отцовский глаз, который всё примечал и всем управлял. Чувствовалось, как он пальцем о стену царапается в подтверждение того, что он все еще тут. Елисавету он много чему научил. У Димитрия остался ткацкий станок, который он сам сделал из явора, с легким веретеном для сучения нитки. А Мияту досталось конское седло, на которое громоздится его Босилька со своими раскоряченными кривыми ногами. Любила она подойти к отцу и прижаться горячим женским бедром.

Напоминают об отце и его одежда, тюфяк и перина, набитая куриными перьями, сваленные в кучу на задворках. Кто-то перину распорол, и из нее летят перья, словно небо побелело и заснежило вдруг. Но только всё это сгниет. Всю ночь Круна пальцами прощупывала отцов тюфяк, мы видели это, в надежде отыскать дукат-другой, который, может, отец в болезненной горячке позабыл вытащить. И не боится ведь она в полнолуние столкнуться нос к носу с отцовской душой, которая, как Госпава говорит, мечется здесь, шатается.

Вдруг на рассвете вспыхнул огонь у самого нашего дома. Все мы, голые и босые, выбежали с шумом и криком, да только увидели, что это кто-то поджег отцовские простыни, тюфяк и перину. Огонь так полыхнул, что чуть на наш дом не перекинулся.

«Одним шпионом Коминформбюро меньше!» — сказал Шпиро кому-то рядом с собой. А тот ему отвечает: «Да он никогда за Коминформбюро и не был!» — «Был бы, если бы не заболел так коварно!» — сказал Шпиро и шмыгнул в густую тень, которую языки пламени отбрасывали на кусты, прятавшие его черную фигуру. Но вскоре огонь стих, а потом и совсем погас.

А дети всё бегают от меня, дотронуться боятся. Велизар кричит: «Ты смотри, покойник воскрес!» А Ешна добавляет: «Дьявол его черную душу унес, смотри-ка, вампиром заделался! Мы его оплакали, а он воскрес… Должно быть, это вовсе и не он, а душа его бежит от вампира! И опять нам дерьма в водосборник набросает, чтоб нам пить нечего было!»

Перед сном слышу я отцовский шепот, укоры и ругань. Что ни сделаю, отец говорит: «Не годится!» Гонится за мной, хочет побить и затоптать. Вижу его высохшее исчезающее лицо, вижу, как морщится он, принимаясь за любое дело. Его заглушает рев нашего вола, который, как только отец умер, не перестает жалостливо и монотонно мычать. И никому другому не позволяет впрячь себя в ярмо.

Днями напролет собирали мы с огорода и с поля то, что удалось спасти от великой суши. (А Ешна, проходя мимо, всеей пятерней крестилась, дивясь, как и все ее домашние, почему это меня не зарыли.) Рожь мы связали в снопы и крест накрест сложили их в скирды. Сложили так, как отец это делал, а сверху забросали сеном, чтобы зерно не гнило. И только мы приготовили длинные тонкие цепы (будто змей бить собрались), чтобы снопы на гумне обмолотить, как мама ночью во сне подскочила и крикнула что-то неразборчиво. Утром, когда мы ее разбудили, она сказала: «Приснился мне отец, велел все снопы переложить, сгниет жито, заплесневеет как никогда!»

Мы тут же принялись снопы перекладывать, сразу все перебрали, потому как иное зерно в колосе уже от тепла проклевываться начало.

За что мы ни возьмемся, мать говорит: «Отец бы это не так сделал!» И мы бросаем всё в тревоге и волнении.

Все вещи нам о нем напоминают и кусают нас. Какие-то тени мятутся вокруг нашего дома, и ночью, и днем, и в грозу. То нам кажется, что отец давно ушел от нас, то похоже, будто вчера это было. А когда в сумерках услышим стук на чердаке, то знаем, что это его сильная рука ударяет и бдит над нами.

Милован Марчетич

Исход

Дед моего деда по маме, Хмурый, много раз говорил мне, что здание, в котором мы «по праву семейного наследования» проживаем с момента его постройки, проклято, и было бы хорошо, если бы все мы, всё выжившее поколение нашего рода, в один прекрасный день покинули его. Каждый раз после разговоров о проклятии, он вспоминал про какой-то подземный ход, который, по его словам, начинается в подвальном помещении здания, за какой-то таинственной дверью, о которой никто ничего не знает. Дальше тот подземный ход будто бы идет под Бульваром и Пионерским парком и системой проходов и лестниц опускается все глубже, оставляя над собой другие государственные и жилые здания, парки и улицы, пока наконец не приводит к выходу, о котором также никто ничего не знает, кроме того, что он находится у реки.