Утром, проснувшись, она не предавалась грезам, лежа в постели. Сразу же встала, приняла душ и, пока вытиралась, на мгновение в зеркале увидела свои еще свежие груди, потом оделась, накрасила губы и причесалась, полная решимости что-то с собой сделать. А потом, как будто что-то вспомнив, подошла к телефону и набрала один номер. Нет, она звонила не своей дочери, Неде. Обычно Неда сама звонит ей, как правило, в субботу вечером. Она позвонила в квартиру старушки. Телефон звонил долго, никто на том конце не снимал трубку. Но она ждала, она знала, почему это делает, у нее было достаточно времени — все время этого мира.

Это будет долгое ожидание. Все равно, она была готова ждать.

Перевод

Елены Сагалович

На следующее утро

(ремейк)

Вот что, — как сказал бы А. Д. Не люблю зиму. И лето тоже не люблю. Я не люблю даже смену времен года, хотя, должен признать, есть во всем этом какой-то определенный ритм, какая-то хоть иллюзорная, но перемена. Но все равно не люблю. Только-только переживу зиму, едва дотяну до лета, и вот мне уже кажется, что оно никогда не кончится…

Одним таким душным, поздним августовским вечером (точно не припомню, что это был за день, в голове у меня все смешалось, ведь в моей жизни ничего не происходило, но, к примеру, скажем, что этот вечер мог носить имя субботы, как это написано где-то у покойного М. М.) я болтался по улицам, просто так, без цели, без единой законченной мысли в голове. Новый Белград совершенно опустел, как это обычно и бывает летом, я целыми днями ничего не писал, мне была противна даже мысль о чем-либо подобном, но нет ничего хуже предопределенности, и я знал, что однажды мне все же придется сесть за рабочий стол. Редкие прохожие, казалось, все подряд, как будто только-только пробудились от долгого, одуряющего сна… как будто, под действием долгой амнезии пробуждения бродят бесцельно вокруг.

Я остановился перед кинотеатром, взглянул на афишу. Шел фильм «На следующее утро» с Джейн Фондой и Джеффом Бриджесом, режиссер Сидни Люмет… Пока я раздумывал, пойти или нет, мой блуждающий взгляд упал на стену справа от входа, где большими буквами, черной масляной краской было написано:

ШТУКЕЛЯ — МОЙ ПАРЕНЬ

Цеца

Аземина

София

В первое мгновение я не понял, но потом в голове все же щелкнуло, и, покупая билет, я фыркнул довольно громко. Полусонная кассирша посмотрела на меня с изумлением.

Фильм уже начался, только что прошли титры, и первое, что я увидел на экране, были большая белая длинная стена какого-то здания без окон (заброшенный завод или что-то в этом роде) и шатающаяся дочь старого Фонды. Я встал сбоку. В первые минуты глаза опоздавшего кинозрителя еще не привыкли к темноте, и потребовалось немного времени, чтобы сориентироваться. (В зале люди уже спокойно дышат в лад и медленно растворяются в свете того, другого, параллельного мира, который вдруг становится их единственной реальностью.) Когда я окончательно стал различать очертания, то понял, что зал полупустой. Я прошел куда-то в самый центр и сел. Слева от меня (они всегда левые, даже в партере) перешептывалась группа чешских туристов:

— Петра, это не эротический кинотеатр.

— Да, ошибочка вышла.

— Ребята, давайте подождем хотя бы пару минут, может, фильм стоящий.

— Нет-нет. Я хочу смотреть «Империю чувств». Мы ведь прочитали в сегодняшней газете, что в этом кинотеатре показывают этот фильм, роковая японская страсть. Похоже, мы ошиблись залом. Пошли. Давайте, чего ждете.

И затем целая группа, человек пять-шесть, очевидно, разочарованных из-за зря выброшенных денег, тихонько встала и на цыпочках, чтобы не потревожить тишину, вышла из зала. На выходе один из них тихонько прошептал:

— Ну и дурак же ты, Вацлав.

А фильм, и правда, был неплох. В хорошо написанном сценарии все было на своем месте. Нити сплетались и расплетались в нужный момент, всегда немного раньше моего затянувшегося ожидания, и все остальное было срежиссировано ладно: музыка, операторская работа, и прежде всего, эта совершенная, обаятельная пятидесятилетняя девушка Джейн, о которой в таком дурдоме можно было лишь мечтать. Если вам когда-нибудь попадется фильм под названием «На следующее утро», очень рекомендую его посмотреть, обещаю, что скучно, как сейчас, вам не будет, хотя М. С. о нем самого плохого мнения…

Мне показалось, что несколькими рядами передо мной я заметил знакомый профиль. Да или нет, я недолго сомневался, вскоре фильм поглотил меня целиком. Джейн, как я уже сказал, вполне симпатичная особа, более того, даже во мне пробудилась меленькая, убогая балканская тоска по большому миру. Что поделать, все как-то рвется из меня, как будто тело тает, и слова, и прикосновения и не-знаю-что-еще проникают сквозь кожу как-то иначе, осязаемо, как будто снова соединяешься с самим собой, будто выныриваешь из темного, освежающего моря, твое эго — больше не крохотный, съежившийся, скользкий комочек где-то внизу, глубоко в утробе, а гораздо крупнее, способное разговаривать и прощать — только, как обычно, не с кем и некого, город летом пуст. Зимой совсем другое: скучно и скученно; хотя ты по инерции снова как будто сам по себе, отчужденный и невидимый; вокруг тебя много людей, а ты жаждешь своей ежедневной порции одиночества, и тогда лучше всего работается и пьется. Подведу черту: я не люблю ни лето, ни зиму. Итак, положение дел таково: у Штукели всё супер, его добиваются Цеца, Аземина и София, а я сидел в полупустом кинозале и тонул в меланхолии…

Зажегся свет, я посмотрел вперед — это и правда была она, я раздумывал, поздороваться или нет: мы были знакомы условно и, как я предполагал, находились не в самых лучших отношениях, позже узнаете почему, — и я решил этого все же не делать. Я двинулся к противоположному выходу, но он был заперт, наверное, администратору лень было его открывать.

В результате я вынужден был идти туда, куда и все остальные. Снаружи клубилась тьма. Признайтесь, это странное ощущение. Вы входите в кинотеатр днем, еще светло, а после сеанса выходите прямиком в ночь, немного выбитые из колеи, разумеется, если фильм более или менее приличный. Надеюсь, вы понимаете, о чем я. Она стояла у самого выхода, последняя из зрителей, не считая меня, и прикуривала сигарету. Мне некуда было деваться, тут-то она меня и заметила, и я сказал:

— Привет.

— Привет.

— Я думал, поэтессы не ходят в кино.

— Плохо ты думал.

— Лучше плохо думать, чем не думать вовсе, — попытался я съехидничать, но получилось напыщенно и глупо, киношные диалоги мне никогда не удавались.

Мы вышли на плохоосвещенную, посыпанную свинцовой крошкой улицу, рядом, слева от нас, на стене я сразу разглядел надпись о невероятном Штукеле. Стоило, должно быть, каждому пойти своей дорогой, но мне вообще никуда не хотелось идти, пустая комната не сулила мне ничего неожиданного, скверная телевизионная программа, ночной душ, сломанный холодильник… Этот день был потерян навсегда, для всего, даже для письма. И вообще, все лето было невыразительное, пустота поздних вечеров, отсутствие гонораров, да мне все равно совершенно не работалось, и так мы и стояли в нерешительности, должно быть, и у нее в голове вертелись похожие мысли. Я не знал, как прервать тишину, и молчал до тех пор, пока она ни предложила пойти пропустить по кружечке пива.

Я уверен, что вам хорошо знакомо выражение «по кружечке». В нем, в сущности, скрыто мучительное, отчаянное послание, которым мы кому-то опосредованно сообщаем о нашем желании хоть ненадолго, в этот день и этот час отсрочить затянувшееся, неинтересное умирание.

— Ничего не имею против, — ответил я, и мы присели у киоска с гамбургерами и прочей гадостью и заказали два маленьких пива. Оно было достаточно теплым, чтобы ударить в голову. Мы выпили, затем еще по одному и еще по одному, болтали ни о чем, я расплатился, наконец, мы встали, снова безвольные, и тогда она меня, как вы понимаете, пригласила к себе. Я согласился, хотя у меня не было под сводом небесным ни одной стоящей причины ни «за», ни «против», однако под этим сводом и без того все относительно, как сказал бы А. Э. Мы двинулись.