Annotation

«Рассказы о парах» Михайло Пантича, хотя и насыщены литературными аллюзиями, — это всегда непосредственный опыт городской жизни, где сквозь обезличенную повседневность проступает стремление героев разобраться в собственной любви и собственной боли… Из, казалось бы, «несущественных вещей» рождаются мечта, смысл, надежда.

Михайло Пантич

Самая

Аля и один из тех дней

Я не могу об этом говорить

Пять с половиной и пять с половиной

Везде какая-то жизнь

Слишком много времени для несущественных вещей

На террасе

Ссора

Стужа

Старомодная манера ухаживать

На следующее утро

Косара, Владимир и все современные пары

Воспоминания о танцклассе «Маркус Демидофф»

Лед

Переводы Василия Соколова

Два корабля в ночи

Это все, что я могу сегодня рассказать вам о Тамаре

На этот раз о боли

notes

1

2

3

4

5

6

Михайло Пантич

Старомодная манера ухаживать

Когда я отрываюсь от тебя, глубоко во мне рождается боль, похожая на испуганного ребенка. Маргерит Юрсенар

Самая

организованная в мире женщина

Этой ночью мама опять разговаривала во сне. Иногда она говорит отчетливо, будто кому-то там, на той стороне, рассказывает историю, каждое слово слышно через тонкую стенную перегородку между моей и ее комнатой. Так нам и надо, раз мы нашу шикарную квартиру в старой части города с видом на реку и луна-парк разменяли на это новобелградское «откуда не возвращаются». Мне потребовалось полгода, чтобы привыкнуть к многоэтажке, где мы сейчас живем и где уже в пять минут девятого, сразу после заглавных новостей, чувствуешь себя как в глубокой провинции. Оглушающая тишина и пустота. Но, если что-то должно случиться, то так тому и быть: мой брат, Гаврило, захотел для себя отдельную квартиру, хоть какую-нибудь. Он едва дождался отцовской смерти, чуть ли даже ни обрадовался ей. Если получше поразмыслить, а ведь сестры всегда поддерживают братьев, наш домашний минифашист, может быть, лучшего и не заслуживал. Спустя три месяца, после того как мы его похоронили, Гаврило за торжественным ужином объявил, что хочет свою долю, у мамы из руки выпала ложка. Через два дня у нее случился мозговой удар, и дальше ее состояние только ухудшалось, вопреки заверениям моих знакомых из клиники, что все будет в порядке.

Ничего подобного, левая сторона так и осталась частично парализованной, и временами, когда я смотрю на нее, спящую, мне кажется, что передо мной одновременно два человека: шестидесятидвухлетняя, еще весьма привлекательная женщина с той никогда не исчезающей горделивостью бывших красавиц и сморщенная, с искаженным лицом старушка в ожидании последнего причастия. Этой ночью она бредила, я не могла разобрать ни слова, как будто она говорила на некоем неизвестном, давно освоенном, но забытом языке, теперь вновь пробудившемся, из какого-то уголка глубоко в подсознании, освобожденного лопнувшим сосудом. Я слушала, не успевая вникнуть в то, что она хочет сказать, через стенку доносилось только долгое, безостановочное бормотание, из-за него и из-за усталости я не могла уснуть, я была измучена ежедневными повторениями одного и того же: Теперь глубоко вдохните и выпускайте воздух громко, так, чтобы чувствовалось, как воздушная струя ударяется о переднюю часть нёба. Скажите «хам»; и ритмично повторяйте за мной «хам», «хам», «хам», «хам», так, хорошо. Потом я приподнялась в постели, облокотившись на руку, посмотрела на окно. С улицы в комнату струился скудный свет, ничего не было слышно, кроме маминого бормотания, и я подумала, что это последней степени идиотизм — самой себе лгать… На этот раз причиной бессонницы были не мамины ночные путаные исповеди и не магнитофонная лента, вживленная в мои мысли — навязчиво, часами, днями и годами один и тот же повторяющийся текст, — а то, что я думала о нем. И то, что я не знаю, хочу ли утром его увидеть, для меня имеет значение; да, именно так: имеет для меня значение, следовательно, я хотела бы его увидеть.

Он постучал и вошел в кабинет, не ожидая отклика или приглашения. Семилетняя девочка, которой я всеми возможными способами пытаюсь поставить «л» и «р», удивленно посмотрела на меня. А я — на него.

— Пожалуйста, — сказала я, — что вы хотели?

Он стоял, будто смущенно и немного нервничая. Это было две недели назад.

— Меня направил главврач Пенджер, вы доктор Алиса?

— Я Алиса, но я не доктор.

— Как, извините…

— Вот так. Я никакая не доктор, я логопед. Какая у вас проблема?

— У меня нет проблем, у меня сорван голос.

— Слышу, на самом деле вы прекрасно держитесь. А вы не думали о том, что все-таки вы сами проблема? Подождите меня в коридоре, я должна сначала закончить с этим остреньким язычком.

— К сожалению, я страшно тороплюсь, в девять у меня начинаются лекции. Знаете, меня направил главврач Пенджер, — повторил он, как будто я не услышала, а я услышала, только из-за его некорректности притворилась, что нет. Доктор Ненад — удивительный человек, не оставляет без внимания ни одной просьбы и готов для каждого что-нибудь сделать, а сам никогда ни на чем не настаивает; и почему он послал ко мне этого, спрашивала я себя, должно быть, этот все-таки особый случай.

Как выясняется, очень особый.

— А вы кто?

Он состроил такую мину, выглядело, будто он оскорблен тем, что я его не узнала; отчасти похоже на реакцию Манойловича полгода назад; я имею в виду известного актера Манойловича; то есть хочу сказать, мужские ужимки схожи лишь отчасти, поскольку Мики сделал это, один к одному, не из-за того, что я его не узнала, кто б его не узнал. «Любят только раз» для меня, пожалуй, самый лучший отечественный фильм про любовь, из тех что я когда-либо смотрела; вспоминаю, как Павле и я, Павле — мой бывший муж, будто влюбленные гимназисты, смотря его в неотапливаемом кинозале «Ядран», дрожали то ли из-за зимы, то ли из-за роковой любви, нашей и их — Владицы и Мики. Нет, Мики возмутился не потому, что я его не узнала, а потому, что я ему велела весь следующий месяц каждое утро ходить на ингаляции и на дыхательную гимнастику…

— Профессор Зечевич, — ответил он наконец, показав при этом передние зубы, с расщелиной, какая бывает у счастливчиков, — я профессор Зечевич, знаете, доктор Ненад Пенджер — мой товарищ детства, он осмотрел меня и сказал, что у меня сорваны голосовые связки. Это от долгого говорения и от сухого воздуха, на факультете у нас теплые аудитории, но паровое отопление — для голоса смерть.

— А-а, — отозвалась я, — очевидно, вы все знаете, и тогда я вам зачем?!

— Доктор Ненад упомянул некие упражнения, он объяснил мне, что я дышу поверхностно, используя лишь верхнюю часть легких, а нужно отсюда, из живота, — и он показал, легонько хлопнув ладонью, на свое округлившееся пузо. Господи, посмеивалась я про себя, есть ли в этом городе хоть один-единственный мужик за сорок без пуза? Нет, по крайней мере я о таком не слышала, а вообще-то мне всегда нравились крупные мужики, скажем, вот такие, как он. Да.

— Верно, есть такие упражнения. Я попросила вас немного подождать, вы вошли без очереди, а здесь уважают порядок.

— Я сказал вам, что тороплюсь, даже опаздываю.

Знаю я таких, из тех, что всегда торопятся, и кажется, будто они в самом деле каждую секунду куда-то безостановочно движутся, чем, вероятно, сами себе придают значимости. Возможно, им и можно объяснить, что они дышат поверхностно и недостаточно используют диафрагму, голосовые связки быстрее изнашиваются, если их напрягать без поддержки горловых и брюшных мышц и если не давать воздуху правильно струиться сквозь них, но кто бы смог им объяснить, что этими своими истерическими догонялками и перегонялками они, по сути, заполняют внутреннюю пустоту, забалтывает страх — смерти, нехватки идей, наконец, любви или боли. Да-да, знаю я таких, один из них был моим отцом, этот нас заставлял выполнять все точно до секунды и никогда ничего не оставлять на потом, быть болезненно ответственными и доедать всё, что положено на тарелку. В этом доме все должны уважать порядок, постоянно повторял он, другие дети голодают, а вы привередничаете, и измывался над нами, пока мы ни делали, как он хотел, а сам всю свою жизнь спешил и опаздывал, и после себя оставлял незавершенные дела.