Неподалеку от Аничкова моста, вниз по течению Фонтанки, находился другой мост — Чернышев (ныне мост Ломоносова). У его башенок всегда сидели старухи-торговки, в корзинках и на лотках лежали сласти, яблоки, апельсины.

По воскресеньям у Ники обычно был урок музыки. Его занятия музыкой начались еще в Тихвине, теперь они продолжались. Учителем Ники на первых порах был Карл Улих. Сначала маленького кадета возили к нему на Средне-Мещанскую улицу (он жил в доме № 19, в квартире № 28,— ныне Гражданская улица, дом № 19). Потом Улих стал сам приезжать к Головиным. Под его руководством мальчик разучивал на фортепиано популярные оперные увертюры, вариации на темы из опер, виртуозные пьесы. Ника относился к занятиям без особого пыла, но разбирать новую музыку любил, особенно оперную.

В оперный театр его водили часто. Театральная площадь — центр театральной жизни Петербурга — находилась близко от дома Головиных и от Морского корпуса.

Первые музыкальные впечатления мальчика в столице были связаны с итальянским репертуаром. Он слушал оперы «Лючия ди Ламермур» Доницетти, «Севильский цирюльник» и «Вильгельм Телль» Россини, «Травиата» Верди.

Во время спектакля Ника сидел затаив дыхание, боясь упустить какую-нибудь подробность пения, игры актеров, богатого оформления. Очень интересовал его оркестр.

Прослушав оперу, мальчик стремился познакомиться с ней основательнее. Он был готов истратить на покупку нот все свои скромные карманные деньги. Купив или достав у знакомых ноты, он усаживался за рояль и сразу мысленно переносился в театр, представляя себя то певцом, то музыкантом оркестра, то дирижером. Фантазия дорисовывала декорации, облачала «актера» в соответствующий костюм.

Природа щедро наградила Римского-Корсакова: у него были тончайший слух, прекрасная музыкальная память. Любовь к музыке и пытливость помогли ему быстро научиться разбираться в голосах, в музыкальных инструментах, в самих сочинениях.

В оперном репертуаре его симпатии постепенно склонялись к русской музыке. В одном из писем 1858 года Римский-Корсаков сообщал родителям, что хочет послушать «Жизнь за царя» Глинки, «Аскольдову могилу» Верстовского, «Русалку» Даргомыжского или «какую-нибудь другую хорошую оперу».

17 апреля Ника впервые слушал «Жизнь за царя». «Опера чудная»,— делился он с родителями впечатлениями и, перечислив как особенно замечательные чуть ли не все арии и сцены, повторил: «Опера мне чрезвычайно понравилась ».

Мальчик достал фортепианное переложение «Жизни за царя», пытался по обозначенным в нем инструментам и по слуху оркестровать отдельные отрывки, ходил в нотный магазин и рассматривал там партитуру.

Спустя некоторое время он вторично слушал оперу. «Я сегодня совершенно счастлив,— писал Ника в Тихвин 30 ноября того же года.— Вообразите, дают «Жизнь за царя» Глинки, и я пойду посмотреть ее...»

«Чудесной вещью», «одной из классических опер» называл юный Римский-Корсаков и «Руслана и Людмилу» Глинки.

А вскоре он написал родителям: «Оперы сделали то, что я музыку теперь люблю так, как нельзя больше любить». Эти слова не столько обрадовали, сколько обеспокоили их. Не наносит ли его увлечение ущерба занятиям в корпусе: ведь вот как-то он получил неважный балл, как-то был оставлен на воскресенье без отпуска?

Ника утешал родителей. Успокаивал их и Воин Андреевич, незадолго до того назначенный преподавателем в корпус. Воин Андреевич опекал младшего брата, делал много для того, чтобы из него вышел хороший моряк, заботился и о его общем развитии. До поры до времени он не видел ничего дурного в увлечении мальчика музыкой.

Учение в корпусе шло своим чередом. Продолжались классные уроки, строевые занятия, практика на кораблях. Физическая нагрузка закалила, развила Римского-Корсакова. Учился он по-прежнему хорошо. Но все большее место в его жизни занимала музыка. Вскоре на ней сосредоточились все его мысли.

Юный кадет часто принимал участие в домашнем музицировании — в знакомых семьях аккомпанировал певцам и певицам, играл в четыре руки и в ансамбле со скрипачом и виолончелистом. Рос его интерес к симфонической музыке. Он с удовольствием ходил на концерты, которые устраивала дирекция театров. Один или с кем-нибудь в четыре руки он играл симфонии Бетховена, Мендельсона, Моцарта, «Камаринскую» Глинки. Увлекался сонатами Бетховена.

Весной 1859 года Улих отказался от занятий. Он дал подростку все, что мог, и посоветовал продолжить занятия с другим учителем.

Осенью, вскоре после того как Римский-Корсаков вернулся из учебного похода, его представили пианисту и композитору Федору Андреевичу Канилле, который был связан дружескими отношениями с членами балакиревского кружка. Воин Андреевич попросил Канилле давать младшему брату уроки. Канилле жил в доме Китнера у Вознесенского моста (ныне проспект Майорова, дом № 23).

Новое знакомство оказалось важным для Римского-Корсакова. Много лет спустя он отметил, что Канилле был «первым настоящим музыкантом и виртуозом», встретившимся на его пути.

На первом же уроке новый учитель много говорил о музыке, о композиторах, рассказывал о Глинке, вдвоем они сыграли одну из его испанских увертюр и увертюру к «Князю Холмскому», потом увертюру Глюка к опере «Ифигения в Авлиде».

На втором занятии Канилле дал своему новому ученику задание переложить сонату Бетховена для исполнения на фортепиано в четыре руки. Он продолжил разговор о Глинке, играл много отрывков из «Руслана и Людмилы». Подросток с восторгом услыхал мнение учителя, что Глинка величайший гений. Римский-Корсаков интуитивно чувствовал это и раньше, а теперь его впечатление подтвердил настоящий музыкант.

Музыкальные симпатии Канилле во многом совпадали с теми, которые установились в балакиревском кружке. Из русских композиторов выше всех он ценил Глинку, а из западных — Бетховена, затем Моцарта, Шуберта.

Изучая под руководством Канилле произведения Глинки, Ника купил Вальс-фантазию, романсы, клавир оперы «Жизнь за царя». «Мне хочется собрать все эти сочинения вместе,— писал он родителям,— потому что это наравне с Бетховеном и Моцартом; они всегда будут бессмертны».

Видя талантливость ученика, Канилле посоветовал ему попробовать свои силы в сочинении. Сначала он дал ему несколько мелодий, к которым следовало написать сопровождение. Потом поручил сочинить два марша в духе бетховенских и часть сонаты в стиле бетховенской первой сонаты. Следующее задание — вариации по образцу глинкинских на тему «Среди долины ровныя». Однако учитель не познакомил ученика с правилами композиции, так что ему приходилось целиком полагаться на свои силы. Все же он создал несколько небольших произведений, стал подумывать даже о симфонии.

Свои опыты юный композитор охранял от любопытных глаз. Он опасался безразлично-поверхностного отношения к ним, боялся, что скажут — «мило», а это было бы обидно и больно. Как-то в знакомом доме он сыграл свой ноктюрн, но выдал его за... бетховенский. Все восхищались... а автор так и не раскрыл мистификацию.

Римский-Корсаков был в восторге от занятий и благодарил судьбу, что встретился с Канилле. Но неожиданно уроки были прекращены. Этого потребовал Воин Андреевич: у Ники появились упущения в учебе, и старший брат решил, что причиной тому — музыка.

Нетрудно представить, что пережил подросток. Огорчился и Канилле. Он предложил продолжать занятия бесплатно, но Римский-Корсаков отказался, считая, что это не вполне честно по отношению к Воину Андреевичу. Договорились встречаться время от времени как добрые знакомые.

Ника продолжал ходить в театры и на концерты, музицировал в знакомых домах, понемногу сочинял. Из группы товарищей — любителей музыки — он составил хор и руководил им. Репертуар, естественно, определял Римский-Корсаков. «...И Бетховен, и Мендельсон, и Шуман, и Глинка, я думаю, очень мне благодарны»,— писал он родителям, сообщая, что «наставил на путь истинный нескольких товарищей своих...»

Между тем пятилетнее пребывание в Морском корпусе подходило к концу. Из класса в класс юноша переходил с хорошими отметками. В морских походах он исправно нес службу. Он научился прекрасно плавать, ловко лазал по мачтам, умело пользовался корабельными приборами. Качка его не страшила. Он становился взрослее и все чаще задумывался о будущем. Он уже познакомился с теневыми сторонами быта царского флота. Будущий офицер видел, что повышение получали не лучшие, а ловкие: сумел угодить начальству — и, будь ты хоть тупицей, тебя отметят. Возмущали бесконечные смотры и парады, когда десятки судов в течение нескольких дней и даже недель напряженно ожидали появления высочайших посетителей.