В конце 50-х — начале 60-х годов чрезвычайно усилился интерес к общественным и историческим концепциям. Лекции историков, юристов, других ученых привлекали в университетские аудитории многочисленных слушателей — и не только студентов, но и людей со стороны, в том числе женщин. Когда из-за студенческих волнений правительство прекратило занятия, образовался «Вольный университет». Прогрессивные профессора читали лекции в зале Городской думы на Невском проспекте (ныне дом № 33) и в близрасположенной Школе святого Петра. Желающих попасть на лекции было слишком много, поэтому слушателям приходилось нередко занимать места заранее. Особенно большой популярностью пользовались лекции о происхождении Руси, о вечевом правлении в Новгороде.

И в кружке молодых музыкантов много и горячо говорили о русском народе, о русской истории, о том, каким должен быть уклад жизни крестьянства, государственный строй на Руси. Новгород вызывал всеобщие симпатии. Молодые люди во многом идеализировали Новгородскую республику. По словам Стасова, Новгород в прошлом был «светлым, лучшим куском России», лишенным всего «нелепого, ограниченного и деспотического».

Особый интерес вызывали переломные в жизни страны эпохи.

Нередко возникали бурные споры. Как-то Стасов заявил, что Иван Сусанин, жертвуя собой во имя спасения царя, действовал как ограниченный холоп. Балакирев категорически возразил: ведь выбирать приходилось между царем и польским игом. Если даже «теперь нам очень труден выход к настоящей жизни, пригодной русским», то с победой польской шляхты «нам был бы вечный капут... и тогда прощай, Русь, она бы никогда не воскресла бы больше».

Исторические сочинения постоянно привлекали внимание Стасова, Балакирева и младших членов кружка. В кружке хорошо знали «Историю государства Российского» Карамзина. «Если он не был гений, то, по крайней мере...— сильнейший талант»,— писал Стасов Балакиреву о Карамзине. Обсуждали «Историю России» С. М. Соловьева. Далеко не со всем в исторической концепции Соловьева члены кружка были согласны.

Как-то «Современник» поместил развернутый отзыв на книгу А. В. Терещенко «Быт русского народа». Балакиревцы познакомились со статьей, и она вызвала глубокий интерес. Особенно высоко оценил ее Стасов. Владимир Васильевич писал Балакиреву: «Русский народ, весь его внутренний быт, его, так сказать, анатомия составная, его кости и мясо разобраны, прощупаны до корней, так что читаешь всю эту мастерскую талантливую анатомию с восторгом, с увлечением, с жаром, и вместе все время так и тянет поклониться автору в пояс. На такой анатомии сам растешь и крепнешь...»

«Жажда правды и настоящего» — это, говоря словами Стасова, связало его с Балакиревым и другими молодыми музыкантами. Широта интересов, стремление разобраться в прошлом и в современности, понять русского человека, его духовный склад и уклад жизни — все это было свойственно балакиревцам. Не случайно у них возникали контакты с историками, деятелями литературы, учеными.

Мусоргский, особенно остро воспринимавший новое для него окружение, в «Автобиографической записке» отмечал, что «сближение... с талантливым кружком музыкантов, постоянные беседы и завязавшиеся прочные связи с обширным кругом русских ученых и литераторов... особенно возбудило мозговую деятельность молодого композитора и дало ей серьезное, строго научное направление».

Так в размышлениях, рассуждениях, в полемике формировались взгляды членов содружества, укреплялась их общность.

Способствовать развитию русской музыки, прокладывать дальше русло национального искусства — вот что считали своей жизненной задачей молодые композиторы. В служении отчизне на поприще музыки балакиревцы видели свой долг.

Энергично вступал на новую стезю Мусоргский. Поняв, что музыка — его призвание, он пришел к мысли порвать с военной службой.

Друзей поразило такое решение. Они считали его поспешным, необдуманным. Не прошло полугода, как Мусоргский вошел в кружок, а он уже готов, отбросив все, целиком отдаться творчеству. Как он будет существовать? Да и обладает ли он талантом, чтобы делать на него ставку? Стасов просил Мусоргского не торопиться, приводил в пример Лермонтова — тот ведь тоже учился в Школе гвардейских подпрапорщиков, тоже был офицером, но это не мешало ему стать поэтом.

Ответ Мусоргского звучал кратко и решительно: «То был Лермонтов, а то я; он, может быть, умел сладить и с тем и с другим, а я — нет; мне служба мешает заниматься, как мне надо». 1 мая 1858 года Модест подал прошение об отставке «по домашним обстоятельствам».

Творческие замыслы Мусоргского были обширны. Первые же уроки Балакирева, первое углубление в музыку мастеров разбудили его творческую фантазию. Ему хотелось сочинять и сочинять. До начала занятий с Балакиревым Мусоргский написал лишь две фортепианные пьесы и лирическую песню. Войдя в балакиревский кружок, он начал работать над сонатами для фортепиано, романсами, пьесами для симфонического оркестра, музыкой к трагедии Софокла «Царь Эдип». В то же время он изучал произведения Глинки, оперы Глюка, Реквием Моцарта, бетховенские сонаты, знакомился с законами гармонии. «Ужасно хочется прилично писать!» — делился юноша с Балакиревым. В другом письме Балакиреву Мусоргский писал: «Это время я все думаю, думаю и думаю, о многом дельном думаю, и много планов роятся в голове, кабы привести их в исполнение, славно было бы».

Он был исполнен творческой энергии и имел все основания для больших надежд, но со стороны это не всегда видели. В кружке несколько скептически относились к обширным планам Мусоргского. Кюи, которому Мусоргский доверял свои мечты, подчас подсмеивался над ним. «Вероятно, Модест по-прежнему полдня думает об том, что он будет делать завтра, а остальную половину об том, что он делал вчера»,— иронизировал он в одном из писем Балакиреву.

О себе Кюи говорил и писал шутя, но не без некоторого удовлетворения: он закончил оперу «Кавказский пленник», и ее собирался исполнить в свой бенефис оперный певец и автор романсов Павел Петрович Булахов. Наготове уже был сюжет для новой оперы в одном действии «Пир во время чумы». К именинам своей невесты Кюи сочинил еще один романс. «Это 16-й. Так как я намерен их написать 100, то остается 84»,— сообщал он.

Однако дела Кюи были не столь хороши, как могло показаться. Оперу «Кавказский пленник» театральный комитет не принял к постановке: ее два акта не заполняли целый вечер, да и инструментовку признали слабой. «Пир во время чумы» композитору пришлось отложить на много лет.

С самого начала творческого пути Кюи его сочинения оставляли желать большего — и не только в отношении мастерства: в них не чувствовалось того настоящего русского характера, который уже намечался в музыке Мусоргского и определенно проявился в сочинениях Балакирева. Позже стало ясно, что дарование Кюи несоизмеримо с талантом Балакирева и гением Мусоргского, но в ту пору друзья отводили Кюи второе за Балакиревым место.

1858 год был трудным для Балакирева. Весной он тяжело заболел. Врачи не могли определить, какая болезнь его мучила. Лечение помощи не приносило. Лишь в начале июня болезнь отступила, и Балакирев снова смог вернуться к творчеству.

Людмила Ивановна Шестакова пригласила его к себе на дачу в пригородную деревню Заманиловку (в Парголове). Там Балакирев окончил начатую за несколько месяцев до того Увертюру на темы трех русских песен — одно из лучших его сочинений.

Увертюра посвящена русской жизни, русской деревне, русскому народу. Основой ее послужили народные мелодии — напевы протяжной песни «Как не белая береза в поле прилегла» и двух плясовых — «Во поле березонька стояла» и «Во пиру была». Своеобразна ее оркестровка: оркестр подчас имитирует звучание народных инструментов — рожка, пастушьей свирели, балалайки. Балакирев использовал и характерные для народного исполнительства приемы развития. Так сложилась жанровая симфоническая пьеса. Ее музыка вызывает в воображении картины, хорошо знакомые каждому русскому человеку. Слушая увертюру Балакирева, кажется, видишь сельские пейзажи — просторы полей, березовые рощи. Их сменяет зарисовка сельского праздника. В могучем нарастании звучности слышится русская удаль и стихийная сила...