— Ла-му-у-ур! — тянула она. — Ла-му-у-ур! — мстила за оставленные десятки и сотни тысяч таюнов в терминалах «Жар-птицы», в терминалах Бразильского карнавала, Новогодних гуляний, за обман, за самое большое разочарование в жизни.

С последними аккордами зал взорвался овацией. Она, раскинув руки, купалась в славе. Мечта сбылась. Лёнечка, преклонив колено, лобызал ручку, из темноты зала к ногам упал букет алых роз. Антон преподнёс полную рюмку водки, и разошедшаяся Клара выпила её, задержав дыхание и зажмурившись. «Капля водки убивает лошадь» — да, она знала это! Но сейчас… Что может быть лучше, чем смерть вот в такой момент — на пике славы, оваций, счастья!

Рюмка водки её не убила, но на время выключила. А когда она пришла в себя, то обнаружила, что сидит за своим столиком, а рядом — Лёнечка, держась за ручку и заглядывая в глаза, что-то говорил, улыбался расслабленной и по-настоящему тёплой улыбкой. Играла громкая музыка, на давешней сцене развернулись танцы.

Профессор, откинувшись на спинку кресла, будто бы спал, но по блестевшим глазам в тени шляпы Клара поняла, что он не просто бодрствует — наблюдает, за всеми и сразу, насторожен и бдит.

Гоша, подперев рукой хмельную голову, что-то рассказывала тому самому, небритому в зеркальных очках из длинной машины, которая обогнала их на дороге. Судя по застывшему оскалу и поднятой, но так и не донесённой до рта рюмке, он внимал Гоше так, словно от её рассказа зависела его жизнь.

«Что она там такое говорит?»

Клара прислушалась.

— … правительство Объединенного государства постановило разные национальные праздники отмечать всем людям, независимо от среды проживания. Понимаешь, зачем?..

«Ах, Боже мой! Гоша опять про свое!»

— …это самые показательные изобретения магических технологий, — вливала она в уши ошарашенному незнакомцу. — Но вскоре за их развитием, у крупнейших производственных корпораций начались… начнутся такие проблемы, которых в истории ещё не бывало. Первой рухнет текстильная промышленность — зачем делать ткани, шить новую одежду, если можно дёшево и бесплатно чинить старую, обновить её и даже сделать краше …

«О, это на всю ночь! Но… Кто это? И где слесарь?»

Впрочем, Иннокентий нашёлся быстро — на танцполе. Подняв мускулистые руки, он выделывал торсом несложные па и самозабвенно клеил красоток. Ну хоть у него вечер удался.

— Богиня! — говорил захмелевший Лёнечка, тискал её руку, покрывая мокрыми поцелуями. — В моей берлоге есть настоящий граммофон. Представляете, чего мне стоило найти его?! И небольшая коллекция винила — Паваротти, Мария Каллас и даже Монсеррат Кабалье. Кто, как не вы сможете оценить виртуозность их талантов? Прошу вас, Богиня! Вы не поверите, мне даже не с кем послушать! В кои-то веки я встретил родную душу. Прошу вас. Умоляю!

Голова кружилась. Лёнечка сейчас мало напоминал ту недосягаемую звезду, которой он станет в будущем. Но всё же это был он, её кумир. Его глаза горели пламенем страсти, и это она, Кларисса Райхенбах зажгла ее!

— Какая берлога? Где?

— Ах, здесь же, здесь же! Пойдёмте! Он подскочил и потянул её. Она встала, поймала равновесие и растерянно посмотрела на сидящих за столом. Ей показалось, что Гоша на миг протрезвев, остро, с пониманием зыркнула на неё и едва заметно кивнула. А профессор провожает их пристальным, холодным взглядом. Но уже в следующий миг видение рассеялось, и Клара оказалась предоставленной Лёнечке, упрямо тянущего её вглубь заведения.

Они вышли из зала через маленькую дверь, поднялись по тёмной, узкой лестнице и оказались в душной комнатушке. Вдоль одной стены — туалетный столик с зеркалом, заставленный баночками и парфюмом, вдоль другой — кушетка, аккуратно застеленная светлым покрывалом, кресло и тумба, на которой стоял аппарат, никогда не виданный Кларой, но, судя по всему, очень-очень древний — с огромным раскрывшимся бутоном колокольчика, лоснящимся зеленоватой от старости медью.

Лёнечка усадил её на пуфик, а сам, суетясь и натыкаясь на мебель, выудил откуда-то бутылку шампанского, бокалы и хлопнул пробкой. После того как Клара, моща носик, смочила губы в холодных пузырьках, он кинулся к тумбе, долго копался, с великой предосторожностью извлёк из конверта круглый чёрный диск, уложил его в аппарат и яростно покрутил ручку. Из колокола понеслась музыка. Нежный и лёгкий сопрано Монсеррат Кабалье, живой, словно она пела прямо здесь, подхватил возникшую в душе Клары грусть и понёс её лёгким ветерком в солнечную страну грёз.

Когда звуки стихли, Клара открыла глаза и увидела у своих ног Лёнечку, который, как и она, плакал. Ах, как тонко чувствует этот мальчик божественный голос дивы! Зря она думала о нём плохо! Зря бабушка называла его прохвостом! Человек с таким хрупким душевным строем просто не может им быть!

— Признаюсь вам в том, в чём никому и никогда, даже матери. Почему-то вам могу. Чувствую, что поймёте.

Он положил голову ей на колени и обхватил ноги.

— Искусство — единственное, ради чего стоит жить. Понимаете?

Она кивнула, смущённая неожиданным порывом.

— Герр Пьетро Шляйфмен…

Клара мгновенно протрезвела, сердце заколотилось от недобрых предчувствий.

— Пьетро Шляйфмен? Вы уверены?

— Уверен ли я? — он усмехнулся. — Да, уверен. Это злой гений, которому я принадлежу отныне. Он финансирует мои исследования и эксперименты.

— С голосом? — спросила Клара.

Лёнечка вздохнул, обдав жаром её колени.

— Ах, если бы вы только могли поверить, как я жажду целовать вас!

Она почувствовала, его пальцы у себя на лодыжке, едва касаясь кожи, они поднялись под коленную чашечку. Кларе стало щекотно. Захотелось дёрнуть ногой. "Трубка да баба — первая забава" — вспомнила она бабушкины слова и оцепенела — так вот зачем он её сюда затащил!

— Но не могу, Богиня! Медики говорят — побочный эффект.

Он поднял лицо и по-девичьи виновато улыбнулся.

— Магия? — прошептала она.

— Да… Отто Кауфман. Вряд ли вы о нем слышали…

«Кауфман? И он здесь?!»

— Но это — ремесленник, принимаете? Каждый раз, садясь в его чудовищное кресло, я боюсь потерять голос навсегда. А это… Это все равно, что с проститься с жизнью… Если бы Кравцов согласился со мной работать, все было бы иначе, я уверен. Но он… Упрямый осел!

В его глазах появилась злость, а в чертах лица резкость. Клара затаила дыхание.

— Правительство — кучка идиотов! — продолжал он, глядя вдаль мимо нее. — Думают, что, внедрив в народ магию, сделают хорошо! Понимаете? Каждому! Заседания проходят каждый день. Их не афишируют, боятся, как бы мир не свихнулся и не вышел из-под контроля. Но уже пишут учебники. Новое поколение детей станет магами!

— Но… Что в этом плохого?

— Да вы что, дорогая? Нельзя! — Лёнечка отстранился и поднялся с колен. — Уж вы-то должны это понимать! Дай людям магию — они уничтожат мир! Но, слава богу есть Шляйфмен. Вам же знакомо это имя?

— Да, пожалуй.

— Он активно набирает соратников. Ограничить магию! Запретить ее распространение любой ценой! — горячился Лёнечка, вышагивая по крохотной комнате: три шага в одну сторону, три в другую. — И он прав! Таким даром должны пользоваться только избранные. Шляйфмен, я, вы. Только те, кто в состоянии оценить его!

— А Кравцов?

— Кравцов считает, что магия должна быть для всех. — Лёнечка гневно раздувал ноздри. — Во всяком случае, для тех, у кого есть к ней способности, а это много, предположительно больше половины населения. Он утверждает, что ограничить её невозможно. Даже несколько научных статей на эту тему написал. Рано или поздно она овладеет миром, и лучше контролировать её распространение, чем запрещать, и создавать тем самым прецедент для бунта.

— Но… это же разумно, — персона профессора предстала перед Кларой с новой стороны. Теперь он не казался ей потрёпанным жалким трупом, и она, кажется, немного поняла, отчего Гоша так вцепилась в него. — А Шляйфмен?

— Пьетро — это будущее Объединенного Государства. Его сторонники очень сильны. Очень! — вдохновенно ответил Лёнечка. — Да, вы видели его! Это он сидел за столиком возле вашей подруги, хоть он и не ходок по женщинам!