Однако Тоня не сдавалась. Ходила в цехком, завком, в поликлинику и, когда увидела, что добилась своего, устыдилась, как будто готовила старикам удар в спину. Поэтому она честно рассказала им во вторник:

— Кажется, я достану на июль путевку для Оли. В специальный санаторий. В Крыму.

Шел дождь, и в комнате было темно. Брагины жили в старом доме с просторными и высокими комнатами. Стена с окном — четырехгранной призмой, — как кормовая каюта фрегата, выдавалась в сад. Как зеленые морские волны, щумели за окном деревья.

Свекровь поднялась с кресла и молча вышла на кухню. Алексей Павлович сказал хрипло:

— Что ж, хорошо… Мы там будем рядом… — И вдруг он приблизился со стулом к Тоне, наклонился к ней: — Зачем ты отбираешь у нас Оленьку? Тебе нас не нужно бояться. Ты мать. Ты всю жизнь будешь с ней. А для нас жизнь кончается. Я ведь не успел побыть отцом, Тоня. Я воевал, когда мои росли. Сейчас им отец не нужен. Что мне в жизни остается, кроме Оли? Мемуары писать?.. Не отбирай ее у нас… Пойди скажи что-нибудь матери. Она там плачет, наверно.

Тоня не отвечала, она смотрела в запотевшее окно, как ветер машет пушистыми веткеми. Потом пошла на кухню. Свекровь сразу задвигала ящиком серванта, как будто искала в нем что-то.

— Не обижайтесь, мама, — сказала Тоня. — Как вы захотите, так и будет.

Спустя неделю она провожала их. Поезд уходил в двадцать три сорок пять, и Оля сладко зевала на руках у матери. Алексей Павлович распоряжался носильщиками, проводницей и попутчиками, и Тоня, как всегда в таких случаях, удивлялась, как послушно выполняют его указания незнакомые люди, как при всех обстоятельствах окружающие признают за ним право командовать. Свекровь отдавала последние наказы Аркадию и Лере. Тоня не спускала Олю с рук, старалась отойти с ней подальше от своих, чтобы последние минуты не делить ее ни с кем. Оля вертела головой по сторонам и вдруг прочитала буквы вдоль вагона:

— «С и м ф е р о п о л ь».

Тоня умилилась до слез, стала целовать дочь:

— Ты умеешь читать? Кто тебя научил?

— Я сама. — Она увидела приближающихся Аркадия и Леру и вынуждена была признаться: — И дядя Аркадий помогал.

За время своей болезни она подружилась с Аркадием.

— Оля, а буква «а» какого цвета? — строго спросил он.

— Белая.

— А «в»?

— Белая. То есть серая.

— А «п»?

— Конечно, голубая.

Аркадий сверил с записной книжкой:

— Правильно.

— Что это значит? — спросила Лера.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Может быть, ничего. Я заметил, у нее каждая буква имеет свой цвет.

— Зачем это тебе? Ты же не психолог.

— На всякий случай.

Алексей Павлович, не задерживаясь взглядом на лицах, перецеловал всех. Прощаясь с Аркадием, взял из Тониных рук Олю и полез в вагон. Он был увлечен делом — организацией отъезда, и он привык не думать о человеческих чувствах при выполнении дела. А Тоне показалось, что у нее забрали дочь навсегда.

Дома Тоня стала не спеша собирать и складывать разбросанные в спешке вещи. Через окно слышны были женские голоса внизу:

— Что я, сидеть около тебя должна, да?

— Можно и посидеть, когда мать больна!

— А то я не сижу..

— Совести у тебя нет в первом часу домой являться!.

Год назад Оля откусила кончик градусника и проглотила ртуть. Тоня всполошилась, и, глядя на мать, Оля тоже перепугалась. Лежала ничком на тахте, била себя пальчиками по губам и причитала: «Глупые мои губки, зачем вы послушались мою головку? Глупые мои зубки… Мама, мне так обидно умирать..»

Цех высотой с пятиэтажный дом далеко тянулся вдоль заводского забора. Пять минут нужно, чтобы пройти его из конца в конец.

Двенадцать лет она работает в цехе — с первых его дней. Она знает каждый его закоулок, каждый водосток на крыше и весь лабиринт туннелей под землей. Но ночью, когда пусты заводские аллеи, когда стоишь около цеха и кругом не видно ни души, и ты одна перед серой громадой, а она рокочет, лязгает, гудит, и не слышны людские голоса, становится жутко. Необходима хоть одна человеческая фигура, чтобы исчез этот детский страх.

А на участок приходишь как в свой дом. Стучат «интернационалы», шипят и плюются пескодувки, ползут гусеницы конвейеров. Есть особое спокойствие в работе третьей смены, когда люди молчаливы и скупы на движения. При свете неоновых ламп зелеными кажутся лица рабочих и литейный песок.

Тоня сразу наткнулась на гору бракованных стержней у дробилки. Сквозь сплетение рольгангов пробралась к линии блока. Старик Саковец, мастер смены, расставив острые локти и изогнув плоскую спину, мерил шаблоном стержни.

— Плывут, — сказал он Тоне.

— Отчего?

— Шут их знает.

Он всю жизнь провел на плавке, теперь, как пенсионер, работал на более легком участке и в стержнях разбирался слабо.

Тоня проверила анализы в лаборатории, полезла на бегуны. Кончилась третья смена, на час цех затих, и начала собираться первая.

Пришла Гринчук, спросила Тоню:

— Эмаль достала?

— Какую эмаль?

Тоня забыла про ремонт.

— Белила.

— А… Нет.

— Может, мне сегодня достанут… Смотри, опять щелок, как сметана в буфете, разбавленный.

Щелок? Тоня побежала за ареометром, сунула в ведро — так и есть, вот отчего стержни плывут — щелок плохой. Гринчук это и без ареометра видит, глаз у нее привычный.

За бегунами с установкой ультразвука возился Валя Тесов.

— Ну, что скажешь? — спросила Тоня. — Щелок опять завезли плохой. Стержни плывут. Хоть бы твой ультразвук помог.

— Я ж говорил, что ультразвук ничего не даст.

— Очень ты у нас умный, Валя, да толку что?

Валя обиделся. Отвернувшись, полез руками в электрошкаф — мол, я делом занят, не мешай.

— Шараш-монтаж, — сказала Тоня. — Грохнуть бы на вас докладную.

— Давно пора. Чем языком трепать.

Валя не подозревает, что его бесполезный ультразвук сослужит Тоне хорошую службу. Ведь на освоение новой техники отпущены средства, и Тоня этим пользуется, списывает на освоение любой свой брак. И сегодняшний брак можно списать. А щелок плохой — невелика беда, надо давать его в смесь побольше, а с перерасходом ей не впервой выкручиваться… Но Тоне это надоело. Она сказала:

— Давай пробовать твою селитру.

Валя вытаращил глаза. Что это с Брагиной? Спокойная жизнь надоела? А она и сама не могла бы объяснить, что с ней.

— Да кто ж тебе позволит? — сказал Валя. — Сейчас, когда ультразвук осваивают?

— Но будет прок от селитры?

— Верное дело, Антонина! Ты ж меня знаешь.

Она усмехнулась:

— Ультразвук тоже ты выдумал.

— Вспомнила. Когда это было!

— Ладно, Тесов, пиши рецептуру с селитрой, я дам команду. Мне твой Корзун не указ.

— Осмелела ты, Антонина. Партизанить?

А сам уже писал на листке из блокнота.

— Ты не бойся. — сказала она. — Мне отвечать.

— Плевал я на них.

Валя для убедительности расписался под рецептурой и сверху поставил число.

Тоня опять усмехнулась:

— Герой. Корзуну ничего не говорить, ясно? Будем работать, никто и не узнает. Умный не спросит, глупый не разберется.

— Припишут ультразвуку. Мол, из-за него качество.

— Мне все равно, чему припишут. Лишь бы участок не стоял.

И надо же было, чтобы Корзун появился у бегунов как раз в ту минуту, когда тащили по лестнице на площадку мешок селитры. Он остановился — видно, заинтересовался. Тоня наблюдала за ним через окошко конторки. Он поднялся к бегунам, прочитал над пультом рецептуру Тесова. Оглянулся, не видит ли его кто-нибудь из инженеров, и ушел. Значит, решил пока выжидать и помалкивать. Все правильно.

Стержни из смеси с селитрой шли отличные. Тесов рискнул еще уменьшить количество щелока — и опять получилось. Он хотел еще уменьшить, но тут уж Тоня не позволила. Они ушли из цеха поздним вечером. Как ни торопился Валя домой, он остался ждать, пока Тоня мылась в душевой. Он просто не мог с ней расстаться.