Степан отдыхал на тахте. С газетой. Накрыла ему на кухне. Подала первое, второе… Это ежедневно повторяется много лет, и, оказывается, в это время они не смотрят друг на друга. Лоб его, увеличенный залысинами, склоняется к тарелке. О чем он думает?

— С завтрашнего дня покупай, пожалуйста, хлеб, — неожиданно для себя сказала Тоня. — Все равно в булочной бываешь.

Он не поднял глаз. Как будто не слышал. Он всегда выбирает самый трусливый способ действий.

После обеда вернулся на свою тахту. Оля играла с куклами. Тоня убирала со стола. Вдруг она услышала, как хлопнула дверь. Выглянула — ушел. Даже так. Небось успел убедить себя, что несправедливо обижен. Ушел, а она сиди дома. Ужин готовь, укладывай Олю спать.

— Оля, хочешь, пойдем гулять?

— Куда, мама?

— Да просто гулять. К дедушке можем зайти.

Перед дверью дедушки Оля спряталась за мамину спину. Сейчас дедушка откроет, и Тоня скажет с ужасом: «А Олю волки съели». Дедушка начнет стонать и искать ружье, чтобы убить волков и освободить внученьку, а Оля выскочит с радостным визгом. Это ритуал, отступлений от него Оля не терпит.

Дверь открыла бабушка.

— А нашу Олю волки съели, — сказала Тоня.

— Какой ужас! — закричала бабушка. — Леша, где твое ружье! Нашу Оленьку волки съели!

У Оли не было больше сил притворяться, она выскочила:

— А вот и я!

— Родная ты моя внученька!

Для Оли естественно: ее существование — источник радости для всех. Настолько естественно, что она не ставит это себе в заслугу. Она несется в грязных своих ботинках через просторную прихожую, через комнату на диван к дедушке.

Тоня поцеловалась со свекровью. За раскрытой дверью увидела в кухне незнакомую женщину в домашнем халате. Женщина торопливо поднялась, вытирая красные от слез глаза.

— Ох, надоела я вам, соседка, — сказала она. — Пойду уж…

— Сидите, сидите! Тонюшка, ты извини нас…

Значит, Степана здесь нет. Только теперь Тоня поняла: была еще у нее эта надежда.

Дедушка раздевал Олю, а она вырывалась, тянулась к уголку со своими игрушками.

— Как чувствуете себя, папа? — крикнула Тоня (свекор был глуховат).

— Поздравляю тебя, Тонечка. Вчера-то мы сплоховали. Мать, где наш подарок? Мотор мой барахлит. — Старик показал на сердце.

Красивый он был старик. От него Брагины все пошли — красивые. Оля подлетела, навалилась ему на живот:

— Дедушка, а покатать? Ты обещал меня покатать!

— Оленька, у дедушки сердце болит, — сказала Тоня.

— Ну, раз обещал.. — Поднимаясь, старик закряхтел.

Тоня попыталась ему помешать. Больной, мнительный старик, который лишний шаг боялся сделать, крутил на вытянутых руках девочку.

Умница ты моя, Олька. Пусть воздастся тебе за деда.

Семь лет назад, дослужившись до полковника, он вышел в запас и никак не мог приспособиться к жизни пенсионера, Другие как-то устраиваются: у кого специальность есть и он работает, у кого дети нуждаются в помощи, кто садоводством увлечется, кто — коллекционированием, а он ничего для себя не нашел. Он пытался вмешиваться в домашние дела, в хозяйство, в жизнь своих детей и стал невыносим. Жена жаловалась на его вздорный характер и плохое настроение, они ссорились. «Что же мне, петь? — говорил он. — Я в этой комнате как в клетке. Есть же птицы, которые не могут петь в клетке». Так он, всю жизнь служивший, говорил о появившейся свободе. Жена не понимала его или не хотела понимать: «Если тебе здесь не нравится, давай переедем. Хоть в другой город, хоть в деревню. Куда ты хочешь?» Но куда можно уехать от свободы? За год он заметно постарел. Началась гипертония, стало сдавать сердце. Он никогда раньше не болел, поэтому упал духом, охал, кряхтел, стал думать о смерти. Может быть, врачи помогли ему не столько лекарствами, сколько требованиями: в такое-то время гулять, так-то спать, того-то не делать, то-то обязательно делать… Это были приказы, и приказы организовывали его жизнь, сделали ее похожей на прежнюю. Он купил шагомер, ходил с ним по улицам, он знал теперь длину всех улиц поселка и рассчитывал свои маршруты. В кармане он всегда держал распорядок дня, где с точностью до четверти часа было расписано, когда есть, когда и как принимать многочисленные лекарства, когда гулять и смотреть телевизор…

Но давно уже Тоня не видела, как он, надев очки, присаживается с этим листком к столу и вносит в него исправления либо переписывает его заново ради вновь назначенного лекарства. Наверно, и листка этого уже нет. Теперь есть Оля. Вначале ему было тяжело с ней. Он, совсем больной, боялся за себя. Жена уже не могла следить за ним по-прежнему. Олька многого требовала. Отец и мать работали, у бабушки сил было мало, и дед стал необходим..

Умница ты моя, Оля, приказывающая инстанция..

— Ну, хватит, хватит.

Тоня, смеясь, поймала дочь в воздухе, оторвала от деда и бросилась с ней на диван. Оля вырывалась, и обе они хохотали, а дед, побледнев, ходил по комнате, успокаивая сердце.

Соседка все еще прощалась:

— Ох, вы уж извините..

— Что вы, что вы… Заходите..

— Господи, сколько горя на свете. — Свекровь появилась в комнате. Взгляд и голос ее вопреки смыслу слов выдавали приподнятость духа. Свекровь любит жалеть и сочувствовать. Как Федотова. Разговор, в котором она утешительница, для нее всегда радость. — Соседка из девятой квартиры приходила, жена водопроводчика… Как у него получка, она одевает детей и уводит гулять, пока он не заснет… Иногда до полуночи по улицам ходят.

Тоня слушала невнимательно. Она не любит рассказы о чужих несчастьях. В рассказах мир всегда, кажется ей, выглядит более несправедливым, чем увиденный собственными глазами.

Оля первая услышала, что пришли Аркадий и Лера. Она помчалась к ним за своей данью — знаками любви. Аркадия, правда, она стеснялась. Он и сам всегда стеснялся детей, потому что побаивался их и не умел находить с ними нужный тон. Прижавшись к тете Лере, Оля ерзала, не глядя ему в глаза. Он пощекотал ее шейку, и она глупо захихикала.

Бабушка кормила Олю перед телевизором, а детям своим накрыла на кухне. Тоня сидела с ними.

— Где Степа? — спросил Аркадий.

— Не знаю. — Тоня беззаботно пожала плечами, не желая замечать взгляда Леры. — А вы где были?

— Аркадий меня в кино водил, бедняга.

— Тоня, какую мы страсть сегодня видели!

— Аркадий, — сказала Лера. — Тебе не кажется, что над этим слишком легко смеяться?

— Сестренка, — посоветовал Аркадий, — ты всегда смейся, когда это легко.

— Да жалко время тратить. Хочется иногда и поплакать. Правда, Тоня?

— Не знаю, — сказала Тоня. — Как-то все некогда.

Сегодня она не могла относиться к Лере как всегда. Лера это поняла и виновато на нее посмотрела. Аркадий тоже что-то понял и сказал:

— Слезы теперь подорожали.

— Бог с ними, со слезами, — сказала Тоня. — Что это вы за разговор затеяли? Мне уже идти надо, Ольке спать пора.

— Балует папа Ольку, — сказала Лера.

— Ну и что? — Тоне все время хотелось противоречить. — Меня тоже баловали — и ничего.

— Я люблю разбалованных людей, — сказала Лера. — Но только разбалованных в детстве, не позднее. Правда, смотрю я у нас в саду на детей, и кажется — все разбалованные, как они жить будут?

— Чего ты боишься? — сказал Аркадий. — Это только со страха так кажется. Ты у нас герой, тебе ли бояться?

— Ну да, герой. Чуть что не по мне, сразу тебе звоню — и в кино… Сегодня меня один родитель довел. У нас фортепьяно настраивали, я от нечего делать пошла в старшую группу, рисовала им акварельки. А он за сыном пришел. Немолодой уже, габардиновое синее пальто, серый каракулевый воротник. Воспитательница ему говорит: «Ваш мальчик игрушку сломал, там гвоздями надо сбить, у нас молоток есть, вы сделали бы». А он ей: «У вас же плотник есть». Она говорит: «Плотник всегда занят, у нас всегда отцы игрушки чинят, если могут». А он уже вообще понес чепуху. Сад, говорит, государственный, и ребенок мой государственный. Наверно, двадцать минут сын одевался, и двадцать минут он спорил. А там и работы-то для мужчины — два раза молотком стукнуть. Понимаете, у него тоже есть принцип. Ему нетрудно починить, но ему важна справедливость. И мне отчего-то так страшно стало, я бросилась звонить Аркадию — и в кино.