Глаза его, чёрные и чуть смущённые. Чего он испугался? Что ты бросишься к его девушке и всё ей расскажешь? Что она всё узнает и выгонит его из дома… Но ты-то благородная, это известно. Ты молчишь и терпишь, и здороваешься с ним и его друзьями, как ни в чём не бывало. А потом убегаешь с этого жуткого концерта в свой заплаканный ноябрь. И не берёшь трубку. Не берёшь трубку. Не берёшь трубку. Это твоя точка невозврата. За ней – только выстрел в упор. Прямо в сердце, прямо ему в сердце. И нет ничего. Ни лжи, ни ночных слез, ни насморка. Ни абортов. Ты здорова и любишь ту музыку, которая кажется тебе прекрасной, и те книги, которые находишь поучительными и красивыми, а не те, что любит он. И не выбегаешь к нему под снег, чтобы постоять у фонаря двадцать минут с сигаретой, потому что вы давно не виделись, а он болел гриппом и не выходил из дома и поэтому не мог приехать. И это не тянется три долгих года; и ты не ждёшь от него предложения руки и сердца; и не проводишь с ним запретные ночи в бабушкиной квартире; и он не бросает тебя без слов и объяснений однажды теплым сентябрём; и ты не пьёшь в Ленинграде, потому что не можешь забыть его. Не потому что он твой первый, а потому что, правда, любишь его. И через год он не пытается порезать себе вены в ванной, и ты не несёшься через весь город, чтобы просто увидеть его и поговорить с его девушкой. И не бежишь к нему в больницу. И не уезжаешь в Питер, чтобы там забыться и не услышать его звонка. И не позвонить ему самой, потому что ты не знаешь, куда звонить. И не изменяешь ему там, больно, и не отказываешься выйти за него замуж, просто потому что ты честная и думаешь, что любишь другого. И тебя не одёргивает холодом, когда через много лет вы встречаетесь, и он, устроенный и правильный, говорит тебе: «Надо тебя в Штаты замуж выдать, вот Линка там ведь, двойня у неё». И ничего этого нет. Есть просто щелчок взведённого курка и огромная дыра в его сердце. И ты – абсолютно свободна. Для Своего Настоящего Счастья…

***

Фата должна была быть очень нежной, платье в талию, и обхватывать её так, чтобы стянуть. Перчатки – до локтя. Классика. Я болела свадьбой и видела ее во снах. Он привёз мне ожерелье из бирюзы и серьги. Мой Виктор Цой и Орасио Оливейра в одном лице. Любитель сложной литературы и множественных женщин, нет-нет, на самом деле он философ и любил, конечно, меня одну. Ну как со мной могла соперничать какая-то Лина. Нееет. «Я исполняю свой танец на цыпочках, его танцуют все девочки моего роста», – пела Настя, а я слушала и думала, ну это ж не про меня. А он привёз из Польши и подарил мне целое ожерелье из бирюзы. И обещал всего себя вскоре, ведь я уникальная, филологическая барышня, а теперь еще и училка. А я, как истинная училка, начинала пить, не спрашивая никого, – ни Бога, ни дьявола. Пить во всё своё нутро, а оно у меня – огонь. И я бы даже вышла за него замуж, если бы он понял раньше, кто он на самом деле. Не полуцой, не полуоливейра, а М., философичный и духовный человек. Но ему ещё столько предстояло всего, а я хотела свадьбу, и мы были бы очень красивой парой. И у нас были бы красивые дети, которые слетелись на мою любовь. Души, маленькие духовные души, слетелись на фитилёк того, что люди зовут преданностью человеческой; и росла она в дебрях плюща, струившегося по стенам комнаты, куда он приходил со своими огромными руками с корявыми в суставах пальцами, со щетиной и табачным запахом, со штанами, майками, волосами, которые я собирала с подушки и прятала в мешочек и берегла. У меня скопился целый пучок его чёрных, как смоль, волос. Он пил и звонил мне ночью, но теперь реже, один раз он пришёл ко мне в школу, где я пропадала в тетрадях и детях, он встретил меня и довёл до дома. Ему нужно было моё тепло. Его не любил так никогда и никто до меня, я молилась о нём каждый день и каждую ночь. И я была предана ему ежеминутно, и я за него отдала бы свою драгоценную жизнь.

Слёзы не останавливались, я даже забыла смотреть на часы. Когда опомнилась, мне стало страшно. Почти три часа нет моих спутников. «Что-то случилось». Потом я подумала, что космос специально посылает мне испытание, и вспомнила бесспорное лекарство, которое работало всегда. У меня была с собой книга – закачанный в телефон комплект «Шримад Бхагаватам»1, любое прикосновение к ней несло облегчение. Ум до того сейчас увлекся собственным несчастьем, что остановить его могли только божественные строки. Я уткнулась в телефон и решила идти методом тыка, попасть в любую песнь, начать любую главу. Тааак… Открыла. Мозг сосредоточился. Кажется, по извилинам полился строгий голос духовного учителя.

«Царь Парикшит спросил Шукадеву Госвами о том, что же на самом деле означает материальный лес, и Шукадева Госвами ответил ему так: Дорогой царь, человек, принадлежащий к торговому сословию [ваник], постоянно стремится заработать денег. Иногда он отправляется в лес, чтобы дешево получить там такие товары, как дерево и земля, а затем продать их в городе по высокой цене. Так и обусловленная душа из жадности входит в материальный мир ради какой-нибудь материальной выгоды. Постепенно она забирается в самую гущу леса, не зная толком, как из нее выбираться…» (Шримад Бхагаватам, песнь 5, часть 2, 14-1)

Гадание на книгах стало любимой игрой со времен средней школы, томик Марины Цветаевой никогда не изменял и подсказывал увлекшейся страстью душе, куда ей держать путь. Раз-лука, рас-стояния, вёрсты, мили – часто, слишком часто выпадали именно эти слова, чтобы показать, как далеко я от цели, насколько не стоит искать там, где ищу. «Если душа родилась крылатой…» – любимое, потому что душой, а не телом ощущала себя с самого детства, только ответов не могла найти на свои вопросы. Позже пришли булгаковские «Вам отрежут голову», или «Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила», – эти фразы не только зазубривались, но и часто попадались в гадании, как ни странно. А потом стали приходить: «Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землёй, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший» и любимое: «Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы» (Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита»). «Сиддхартха», «Чайка по имени Джонатан Ливингстон», Паоло Коэльо, Ахматова, Мандельштам, Саша Соколов, книжки по шаманизму, научный текст «Мышь полевая», «Сутра Помоста», многомерная «Книга Перемен» и «Житие Преподобного Сергия Радонежского» – список обновлялся постоянно.

Обо всем этом я тоже успела подумать, проглатывая текст, в котором открывался сильный образ: в этом диком лесу душа получает разные типы тел и всегда испытывает материальные страдания, иногда меньше, иногда больше.

Я выглянула из палатки – передо мной был дикий лес.

Я здесь и сейчас, в диком лесу, Господи. Я – заблудшая душа, оставившая своего Бога, я – душа, заплутавшая в тени своих желаний, я – скитаюсь здесь в уверенности, что хочу быть счастливой. Я – до сих пор уверена, что здесь есть настоящее счастье. Я – загнана в дикий таежный лес, потому что примчалась сюда, в это дикое красивое место, за материальным счастьем. И я пла`чу и плачу за это прямо здесь и сейчас.

«Читай, – приказала я себе, – просто читай».

Потрясающая аллегория: члены семьи человека сравниваются с тиграми и шакалами, которые нападают на человека и отбирают у него все силы, все деньги, что он заработал, и он, отдавая последнее, нещадно работая, получая крохи наслаждений за это, умирает от тяжкого труда и потом рождается снова, чтобы снова получить никчемное тело и погрузиться в прежние поиски материального счастья.

Вот я здесь… Я ищу которую жизнь. Но сейчас-то, мой Господь, я знаю, что Ты есть, я хочу любить Тебя. Но так ли я хочу…

Глаза бежали по строкам. Язык священного текста был аллегоричен: желание семейного счастья приравнивалось в нем к сорнякам, которые прорастают вместе с семенами зерновых на поле, если не были полностью сожжены пахарем. Это желание наслаждаться любовью, общением с противоположным полом, оно никуда не исчезает, если не удовлетворено или не сожжено полностью, оно так и будет прорываться и разрастаться все больше и больше.