– Зачем же они звали нас в гости?

– Для смеха, – предположил Костя, уткнувшись глазами в песок.

– Ну да, – кивнул Игорь. – Виноград мы наверное тоже едим, как… сальвадес. Или ещё чего-нибудь. Ладно. – Он хлопнул сына по спине. – Идёмте домой.

Пока возвращались с пляжа, погода поменялась – ветер стих, заметно похолодало, и начал сгущаться туман. Для Малаги это было явлением совершенно обычным, но сегодня, в этот «неправильный» сочельник страсть как хотелось чего-то необычного.

– Как будто снег пойдёт, да? – тихо заметил Костя и для большей наглядности зарылся носом в воротник куртки.

Отец промолчал, а мама вдруг стала напевать:

– Ма-аленькой ёлочке холодно зимой.

Тихонько, ласково. Будто колыбельную ребёнку. Отец широко улыбнулся и запел в унисон.

– И-из лесу ёлочку взяли мы домой.

– Как дети, – притворно вздохнул Костя и тоже подхватил.

Оказалось, что песню целиком знала только мама. Она старательно пела все куплеты подряд, Костя сбивался и прыгал с пятого на десятое, а отец вообще не заморачивался и раз за разом затягивал первые две строки. Причём всё громче и громче. Когда подходили к дому, он уже буквально горланил слово «маленькой», да ещё и пытался вальсировать с мольбертом. Бешеное пение эхом разносилось по всей улице, Костя хохотал в голос, даже бока заболели, а Кике пытался подвывать.

В соседских, окутанных гирляндами домах горел свет. Где-то шумели голоса, где-то громыхала «Feliz Navidad». Для испанцев эта песня была примерно тем же, чем для американцев – «Jingle Bells» или для русских – «Ёлочка». В общем, местные вовсю праздновали, и вряд ли кто-то слышал кошмарный отцовский вокал, но маме всё равно стало неловко.

– Вливаться, – напомнила она.

– Да ладно, – Игорь хмыкнул. – Мы же сальвадес.

Снова повисло тяжёлое молчание, все погрустнели, задумались.

– Сынок, – вдруг обратилась мама. – А почему ты бежал?

– Бежал? Когда?

– Ты сказал, что бежал из школы. Тогда, в пятницу. Но ты пришёл на час позже. Так откуда ты бежал?

– Из парка. Ну, в общем… Я там встретил одного человека. И он сказал, что Кике налил лужу в моей комнате. Понятия не имею, как он узнал, но…

– Что за человек?

– Какой-то инструктор.

– Костя, – Марина остановилась на лужайке и строго упёрла руки в бока. – Мы ведь с папой уже сказали – никакого мотоцикла до шестнадцати лет. Никакого вождения, никаких инструкторов.

– Нет, он – инструктор не по вождению, а… – Костя смутился. – Я толком не понял. Хотя говорил он по-русски.

– По-русски?! – отец, уже открывая входную дверь, вздрогнул. Обернулся и впился внимательным взглядом в сына. – Как он выглядел? Что говорил?

– Как выглядел? Очень высокий, за два метра. А говорил… – Костя наморщил лоб, вспоминая. – Про солнце. Что оно слишком яркое с непривычки. А ещё он знал, как меня зовут.

Мама с отцом напряжённо переглянулись.

– И сказал, что знает всё, – вспомнил Костя. – А потом, когда я уже убегал, крикнул: «Увидимся!». Ну, по-испански – «нос вемос».

Игорь вдруг замер. Уставился взглядом куда-то сквозь Костю и застыл, будто лягушка в траве или игуана какая-нибудь. В общем, так, как умеют только холоднокровные. А потом быстро нырнул в темноту пустого дома, как в ледяную воду, и только бросил через плечо:

– Стойте здесь.

– Игорь! – взмолилась Марина, но отец уже скрылся внутри.

– Мам, чего такое?

– Ничего, сынок. Всё хорошо. И всё будет хорошо.

Мама старалась говорить спокойно, но тревогой от неё повеяло так сильно, что даже Кике почуял. Заволновался, закрутился на месте, затоптался, переминаясь с лапы на лапу, и принялся рваться с поводка вслед за Игорем. А тут ещё из-за живой изгороди выглянула донья Роза, растерянно огляделась и принялась бормотать про «ньебла» – туман. Мол, погода какая-то странная и вообще то, что сегодня туман, неправильно. Она так и сказала: «Инкорректо». Как будто туман делится на «корректо» и «инкорректо».

Костя из уважения к старости покивал донье Розе, а мама только задумчиво пробормотала соседке вслед:

– Неправильный туман? Совсем ку-ку.

Отец снова возник на пороге и, забирая у Кости поводок, скомандовал:

– Идите в дом. Кике переночует в вольере.

Марина хотела возразить, но Игорь уже потащил растерянно машущего хвостом пса вниз по ступенькам. А когда вернулся, торопливо запер дверь, перепроверил сигнализацию и безапелляционно заявил:

– Собирайтесь. На рассвете уезжаем.

– Как? Куда? – Костя остолбенел от удивления.

– Все вопросы потом, – отрезал отец. – В другом месте и в другое время. – Указательным пальцем он надвинул очки на переносицу, рука задрожала. – А здесь мы последнюю ночь. Двери металлические, на окнах решётки, сигнализация исправна. В дом никто не пролезет. Особенно этот, который за два метра.

– Кике снаружи, – жалостливо заметила мама. – Там туман и… Он не привык к конуре.

– Хватит, Марина, – одёрнул Игорь. – Мы заводили собаку не сюсюкать. Пёс – это сторож.

– Мы что, уезжаем насовсем? – Костя не мог поверить. – А как же школа? Учёба? Новый год? И моё мнение как обычно никто не спрашивает?

С каждым следующим вопросом он сердился всё сильнее и пытался поймать взгляд отца, но тот старательно избегал зрительного контакта – смотрел мимо и молчал.

– Сынок, ну папе видней, – мама сказала это, будто попросила.

– Ему всегда видней! – зло выкрикнул Костя.

Не разуваясь, он пошёл вверх по лестнице. Прямиком в свою комнату, оставляя на ступеньках грязные следы.

Испания, Малага / 25 декабря 1994 года

Костя так и просидел у себя безвылазно до самой ночи. Вещи раскидал по сумкам как попало, а плакат с Ducati даже со стены снимать не стал. Что толку обживаться, обустраивать какой-то интерьер? Что толку иметь мечты, когда твоё мнение вообще ничего не значит?!

История повторялась – как они втроём спешно уезжали из Москвы в конце прошлой зимы, так же теперь собирались бежать из Малаги. И становилось ясно, что подобное будет случаться снова и снова. Каждый раз внезапно, каждый раз безапелляционно и без каких-либо объяснений. И бесполезно привыкать к новым знакомым, новой школе, новой обстановке. Потому что «папе видней» и всё тут.

Костя больше не хотел этого слышать, не хотел видеть родителей и только рассердился, услышав, как отец топчется под дверью. Искренне пожелал, чтобы тот развернулся и ушёл. Желание исполнилось, больше родители в комнату не лезли. Только их голоса время от времени доносились через дверь, да «настоящий антиквариат» бешено громыхал в гостиной каждый час.

В десять вечера Костя валялся на кровати с тетрисом, к одиннадцати уже побил все рекорды, а к двенадцати почти ослеп и кинул надоевший тетрис в сумку с вещами. Чёрные угловатые фигурки ещё какое-то время по инерции сыпались перед внутренним взором, а Костя, размышляя о том, как обманчива реальность, вдруг вспомнил сегодняшнюю пустыню на море. Странно, конечно – ведь даже не думал ни о чём подобном, да и по телеку пустыня нигде не попадалась.

Часы пробили полночь торжественно, многозначительно, будто не новый день огласили, а целый Новый год. Родители наконец ушли спать, и Костя, крадучись, словно вор, прошмыгнул из своей комнаты в туалет. А оттуда спустился на кухню, где выудил из шкафа пакет чипсов, из холодильника – здоровенную бутыль колы, и с этим добром юркнул обратно в комнату, словно грызун в нору.

Напившись-наевшись, Костя заметно подобрел и отправился спать уже почти без злости на родителей. Едва прикрыл глаза, как сразу провалился в сон. Яркий, солнечный сон, в котором увидел записку с вопросом «Погуляем после географии?».

Почерк принадлежал Марии, и сердце бешено заколотилось. Костя схватил ручку, чтобы написать в ответ «конечно», «обязательно», «ну, если хочешь», «я тебя люблю» или что-то в таком духе, и тут пробили часы. Всего один раз, но этого хватило, чтобы разрушить идиллию.