Конечно, искусственность тоже может выглядеть чудовищно и создавать нечто сродни Франкенштейну. Но

это к Погореличу как раз не относится. Он исключительно способный пианист, которому московская школа

весьма укрепила хребет. К тому же Иво умный исполнитель, воздействующий на слушателей своей

отстраненной манерой подачи больше, чем многие его коллеги. Вот мы и подошли к сути «синдрома

Погорелича»: производить впечатление, покорять — спрос на такого рода таланты сегодня чрезвычайно

велик. Иво можно было бы (только в какой весовой категории?) объявить чемпионом мира по музыкальному

воздействию. Хотя и чемпионы блекнут перед лицом Орфея. Очаровывать, зачаровывать, как и

околдовывать, — это другая статья. Истинные художники не меряются тиражами или местом в списке

бестселлеров, фотографиями (в шарфах и без оных), экстравагантными высказываниями, капризами и

манерами. Поиски сущности требуют тишины, риска, оказываются болезненными, но и дарят внезапную

радость. На все это в бизнесе, естественно, спроса нет.

Но моя тема, собственно, не успех (с Погореличем или без него), а простой телефонный звонок. Иво и его

исполнительство — пианизм или артистизм — пришлись по душе. Погорелич превратился

184

в рыночное понятие. О нем говорили, его ругали, им восторгались, ради него брали штурмом концертные

кассы. Разумеется, кто-то из мира бизнеса решил, что надо скрестить это дарование с Гербертом фон

Караяном и сделать запись. Нацелились, так сказать, на ходовой товар. Нормальная идея — ничего

особенного. Она как бы висела в воздухе. Состоялась даже репетиция с Венским филармоническим

оркестром. Но... что-то не получилось. Темп, темперамент, погода или трактовка настроения — короче, дело

не пошло. Вернее, лопнуло. Неважно, кто, когда и при каких обстоятельствах признал себя пораженным.

Слухи ходили всевозможные. В конце концов, если бы все состоялось, появилась бы еще одна запись

фортепианного концерта Чайковского; однако ни соединение двух громких имен, ни число проданных

пластинок не были бы гарантией качества. Доказательство в пользу этого утверждения — в любой фонотеке

классической музыки. Знаменитости можно соединить, но это редко делается во имя музыки и ради ее

расцвета.

Тем не менее, венский скандал вызвал мой интерес. Может быть и потому, что мое собственное сотрудничество с Караяном протекало пугающе противоречиво. Кому бы понравилась ситуация, в которой

вместо хотя бы одной-единственной репетиции внезапно происходит запись, предназначенная на продажу?

Последнюю, но не менее существенную роль в моем любопытстве сыграла, наверное, и солидарность. Хотя

контакта между Иво и мной почти не было, положение, в котором он оказался, вызвало во

185

мне потребность поговорить с ним, возможно, даже поддержать его. (Нужно, правда, заметить, что скандал

длился совсем недолго. Нашлось другое эффектное решение, и не без участия Иво в витринах засиял

новейший хит: его концерт Чайковского с Клаудио Аббадо.) Как бы то ни было — тогда мне хотелось ему

позвонить и спросить у него самого, что, собственно, произошло. Иво явно обрадовался неожиданному

звонку и рассказал мне о той злополучной репетиции-записи, закончив свою тираду фразой:

«Послушай, старик же вообще не способен дирижировать...»

Я не мог удержаться от хохота. И по сей день смеюсь, вспоминая эту фразу. Конечно, я понимаю, это было

эмоциональной разрядкой. Разумеется, мне понятны все сложности сотрудничества престарелого мастера с

поп-звездой, не желающей поступиться своими идеями, невзирая на разницу в возрасте. Ведь нередко

бывает так, что исполнитель навязывает произведению, — иногда в соответствии с традицией, иногда

против нее, — собственное истолкование, дабы обеспечить себе блестящий успех. В таких случаях это

называется «новое прочтение». Но все же: я и сегодня еще остаюсь под впечатлением того, какие можно

средства использовать для самозащиты! Я даже полагаю, что Караян, способный приходить в бешенство и

при этом не всегда стесняясь в выражениях, едва ли мог произнести в Вене: «Погорелич не умеет играть на

рояле». Может быть, его поколение было иначе воспитано, или он избегал высказываний, потому что они

были пустой тратой времени? Свидетельствовало ли его молчание о

186

хороших манерах, об уважении или презрении? Этого мы никогда не узнаем.

Как уже сказано, я все еще смеюсь. Но это печальный смех. Ибо моя история — о нежелании поиска и о

злоупотреблении музыкой во имя успеха. Это история о кокетстве артиста, а за таковое рано или поздно, с

пластинками или без, приходится расплачиваться потерей сущности. Независимо от числа проданных

пластинок. Не все ли равно, — несостоявшаяся запись или перекройка партитуры на свой лад: и то и другое, подобно банальному исполнению, свидетельствует о несостоявшемся диалоге. Что-то теряется навсегда, и

это что-то — звуки музыки. Онемевшую музыку неспособны вернуть к жизни даже громогласные

заклинания PR.

Классическая музыка

Из репродуктора в лондонском такси, в которое садится Миша Майский, гремит музыка. Опять неизбежные, очевидно, «Времена года». Миша пытается вежливо уговорить водителя сменить программу, и делает ему

при этом комплимент, — дескать, тот, наверное, любит классическую музыку. Таксист смотрит

обескураженно: что можно иметь против такой музыки? «Просто мне это слишком хорошо знакомо», —

отвечает Миша. «Вы хотите сказать, будто знаете, что играют?» «Конечно, знаю». «Ну и что же?» Майский

осторожно замечает: «Вивальди...» Таксист оборачивается с громким смехом: «No, no way», - ликует он, обгоняя очередной автомобиль, — «It's none of this stuff. It's Nigel Kennedy».*

Ничего подобного. Это Найджел Кеннеди. (англ.)

Buffone*

Три вечера подряд в Риме я играл концерт соль мажор Моцарта и скрипичный концерт Альбана Берга

вместе с Филармоническим оркестром Санта-Чечилия. Оркестр был явно очень утомлен, — большая часть

репетиционного времени оказалась потраченной на Берга. Моцарту же почти ничего не осталось, так что

артикуляция и общий настрой оставляли желать лучшего. Большого удовольствия сами выступления не

принесли; я был рад, что они позади. Удалось хотя бы попробовать сыграть «своего» Моцарта.

Через десять дней в Вене мы с Николаусом Харнонкуром собирались продолжить работу над моцартовским

циклом. Рим послужил для этого подготовкой, - я мог искать наилучших решений для предстоящей записи.

Вероятно, это усиливало разрыв между моим исполнением и тем, что рутинно играл оркестр.

* Шут (итал.)

189

Конфликту нельзя было отказать в своего рода концертности; ведь в самом понятии concertare заложено

соревнование; так что вряд ли стоило говорить о провале. Прежде всего при исполнении Альбана Берга, которому уделили много времени на репетициях, я чувствовал себя хорошо подготовленным; незадолго до

того я записал его скрипичный концерт вместе с Колином Дэвисом.

В Лондон я отправился со смешанными чувствами. Там меня застал телефонный звонок моего нового

приятеля, Стефано Мадзониса. Возбужденный Стефано непременно хотел выяснить, «почему дошло до

скандала». «Какого скандала?» — спросил я в изумлении. Ну как же, во всех газетах написано, что Уто Уги, известный итальянский скрипач, меня оскорбил. От Стефано я впервые услышал историю так, как ее

излагала пресса. Уги был на одном из моих концертов и кто-то из журналистов видел, как он ерзал на месте, не скрывая раздражения. В конце концов, Уги направился к сцене, поприветствовал концертмейстера и

выкрикнул довольно громко: «Buffone», — чем привлек к себе всеобщее внимание. Публика в партере не