Сомерсет Моэм или Бернард Шоу? Не говоря о том, что английский театр я люблю и по сей день, а мой

артис-

141

тический путь начался с романтического концерта для скрипки Эдварда Эльгара и с увлечения операми

Бриттена.

Не хочу быть неправильно понятым: в этих строчках нет попытки охарактеризовать народы, их

темпераменты и обычаи. Боже сохрани! Я пытаюсь всего-навсего безнадежно мимолетным взглядом

путешественника, артиста, обреченного на гастроли и вечные переезды из одного отеля «Interconti» в

другой, разглядеть нечто общее, невзирая на все недоразумения, ошибки, неожиданности, неизбежно

подстерегающие каждого. Я почти никого не знаю, у кого бы нашлось время на более чем беглое знакомство

с театрами Кабуки и Но, или кто посетил бы Британский музей. Последнее мне удалось за двадцать лет

неоднократных наездов в Лондон лишь два раза. Впрочем, всегда есть возможность (легко превращающаяся

в потребность или даже одержимость) познакомиться с национальной кухней. Не только для туристов, но и

для музыкантов. Западные люди — тут нет разницы между японцами, американцами, французами или

немцами — сразу же вслед за жалобами на слишком высокие цены и налоги, — охотнее всего ведут беседы

о ресторанах, которые им довелось посетить.

Говорят, путь к сердцу ведет через желудок. Можно сказать и по-другому: любовь к искусству непосредственно связана со вкусовой железой. Брехт говорил, правда, по несколько другому поводу: «Сперва

жратва, а нравственность потом». У того же Брехта в «Разговорах беженцев» дано понять, насколько сильна

потребность в духовной пище у

142

людей, страдающих от лишений и всякого рода нужды.

Отлично это понимая, я думаю, что мы все слишком избалованы, чтобы оценить подлинное искусство. Не

служит ли концерт попросту поводом для последующего приема? Для ужина, которому присутствие

артистов, зачастую голодных, одиноких или склонных к светскому общению, придает особый блеск, привлекая местных любителей и сообщая унылой провинциальной жизни, как и во времена Островского, долгожданное разнообразие, даже какую-то яркость? Впрочем, если бы я утвердился на сей точке зрения, встреча со священником Йозефом Геровичем никогда бы не состоялась и не родился бы возникший при его

поддержке музыкальный «оазис» Локенхауз.

А аплодисменты? Они выражают одобрение присутствующих, однако и их имеется бесчисленное

множество: бурные или вялые, ритмически организованные или, как реакция на смутившее непонятностью

новаторское сочинение, постепенно затухающие.

Артур Шнабель заметил однажды: к сожалению аплодируют всегда, и после плохих выступлений тоже.

Кроме того, вездесущи и «свистуны», один или несколько; они редко дают о себе знать в концертах и стали

традицией в опере. Однажды я столкнулся с ними в Вене.

Оканчивая небольшое, вполне успешное турне с Польским камерным оркестром под руководством Ежи

Максимюка, я исполнял «Времена года». Этот номер в целом тоже прошел хорошо. И все же после

143

завершающего аккорда (в те две-три секунды, необходимые, чтобы он отзвучал, перед аплодисментами) все

услышали одинокий, но выразительный возглас неодобрения. Что это было? Провокация? Дальний

родственник Вивальди?

Выкрики и свистки. Но и артист может собирать знаки неодобрения. В моей коллекции уже набралось

несколько отличных экспонатов. Этой по-своему почетной реакции удостоились произведения многих

выдающихся композиторов современности — Стив Райх, Гия Канчели, Альфред Шнитке, Артур Лурье, Дьёрдь Куртаг. Обратное — быстро затухающие аплодисменты — пережить труднее, да и понять иногда

нелегко. Не возражать же в самом деле против того, что так называемые Lunch— или Coffee-concerts в

Америке посещают, главным образом, дамы-спонсорши; распоряжаясь финансами и риторически любя

искусство, они, тем не менее, не всегда обладают вкусом или — по причине преклонного возраста —

необходимым для восприятия слухом. Я не утверждаю, что им недостает физической силы, необходимой

для аплодисментов. Совершенно непостижимой остается для меня английская театральная публика. После

превосходнейших спектаклей с лучшими в мире актерами сталкиваешься с распространенной ситуацией —

сдержанно-вежливые аплодисменты. Уважение? К кому? К самим себе?

Во Франции, Голландии или Италии все происходит наоборот. Даже среднее исполнение принимают с

необычайным темпераментом. Невольно спрашиваешь себя: имеет ли все это отношение к

144

самому выступлению, или это просто реакция на легко доступное или популярное произведение? Или на

появление перед публикой носителя знаменитого имени? С общеизвестным вообще нужна особая

осторожность. Однажды в Японии мне объяснили, отчего итальянский ансамбль «I Musici» годами имеет

успех. Оркестр этот может каждый сезон ездить по всей стране, и билеты всегда будут распроданы.

«Почему?» — спросил я в удивлении. Оказывается, запись «Времен года» с «I Musici» принадлежит к

обязательной школьной программе по предмету «музыкальное воспитание». «Промывка мозгов» касается и

вкуса...

А Германия, Австрия, Швейцария — страны, в которых я, покинув Москву, чаще всего и с наибольшим

удовольствием выступал? Благодарность за внимание и поддержку не должны сказываться на

объективности суждения. К счастью, оно (иначе было бы вдвойне сложно об этом писать) во многих

отношениях положительно. У публики, говорящей на немецком языке, все еще существуют интерес к

музыке, потребность слушать, энтузиазм и дисциплинированность. Могу это утверждать, — тем более, что я

и сам отчасти немец по происхождению. Но хотелось бы сказать несколько слов о традиции. Она, как и

всюду, опасна. Непрофессиональные журналисты и общая склонность к предрассудкам легко приводят к

фальсификациям, увы, и в Германии. Журналисты охотно цитируют Адорно, и потому все еще считают

музыку Сибелиуса и Рахманинова чем-то второстепенным. Может быть, я слишком строг? Или слишком

требователен? Мо-

145

жет быть, я забываю, что и в минувшем веке условности определяли повседневную жизнь культуры, — не

менее, чем в наши дни? Что подлинные шедевры были созданы благодаря таким личностям, как князь

Разумовский или Надежда фон Мекк? Много ли еще таких меценатов на свете? Мы, исполнители, подчас

должны быть благодарны именно любителям за то, что вообще существуем, можем творить, рассчитывая на

заработок, а порой даже вести привилегированное существование.

Хочется низко поклониться всем, кому искусство не чуждо. Но это не значит отвернуться от противоречий.

Мы, артисты, привыкли считаться неприкасаемыми, — кроме как для критиков. Мнимая близость, возникающая нередко во время приемов, льстит гостеприимным хозяевам. А мы, слыша потом: «Ах, он так

мил, я, право, не ожидала», невольно думаем: Господи, за кого они нас принимают? За монстров?

Справедливости ради заметим: и публика нам порой чужда. Мы в лучшем случае ощущаем это по степени

тишины в зале. Когда она воцаряется, нам одинаково милы японцы и англичане, французы и американцы, итальянцы и русские. Увы, случается это редко. «Тишина, ты лучшее из того, что слышал...»

ЧАРОДЕИ И МАСТЕРА

Unio mystica*

Бывают люди, которые возникают ниоткуда. Они просто оказываются рядом так естественно, как будто

всегда были. К таким людям относится Арво Пярт. Встретились ли мы впервые на выступлении группы

«Hortus musicus» в Риге, или нас связала друг с другом близость к Альфреду Шнитке; а может быть, в один

из моих визитов в Таллин Арво пригласил меня к себе? Теперь это уже не имеет значения. Важнее другое: Арво остается эстонским композитором, хоть и живет с австрийским паспортом в Берлине. Нет, я не имею в