последние такты «Прощальной», как бы цитировал «папу-Гайдна». Мне предстояло исполнить цитату —

несколько тактов из финала, — сидя на балконе среди публики. Программу дополнял сравнительно

малоизвестный двойной концерт Гайдна для скрипки и рояля, темы из которого, вставленные в симфонию, образовывали основу для небольшой импровизации. Оба солиста, Алексей Любимов и я играли по

указаниям Альфреда каденцию, сначала нас сопровождала джаз-группа, которая постепенно должна была

заглушить нас.

Репетиции шли хорошо, ожидание концерта — маленькой демонстрации свободы — казалось, радовало не

только музыкантов. О событии говорили в городе. Симфония уже года два считалась как бы полулегальным, а вернее — даже диссидентским произведением. В какой еще музыкальной столице мира подобное

обстоятельство могло бы стать объектом всеобщего интереса?

За день до концерта ко мне обратился незнакомый человек с просьбой выступить вечером в церкви.

Предложение, которое в любой другой стране можно сделать безо всяких задних мыслей, оказывалось в

данном случае актом почти запретным. В Советском Союзе Рождества официально не существовало, но

праздник, наполовину вытесненный из сознания сограждан, приобретал для многих даже особое значение.

136

Согласившись, я отправился в церковь, так сказать, со скрипкой «подмышкой» (к слову, если в кино кто-то

на самом деле несет скрипичный футляр именно таким образом, я сразу понимаю: режиссер не имеет ни

малейшего понятия о музыке). Было почти шесть вечера и собор оказался полон. Кто-то меня узнал и

показал путь на хоры. Месса началась празднично и торжественно. Как прекрасно звучала «Чакона» Баха!

Мне показалось, что она создана специально для этого случая. Но еще удивительнее оказался контраст с

концертным залом: здесь я был не Гидон Кремер, а сама скрипка, бестелесный голос музыки. На следующий

день ко мне во время генеральной репетиции снова кто-то подошел и прошептал: «Большое-большое

спасибо». Хотя и без этих слов я всегда знал, что делать подарки радостней, чем получать.

Вечер послужил еще одним тому подтверждением. Все мы подарили людям, переполнявшим зал «Эстония», симфонию Шнитке; конечно, это был всего-навсего скромный жест по сравнению с той ролью, которую это

сочинение призвано сыграть в истории музыки.

1977 год. Новый Свет. Майами. Начало моих гастролей с Ксенией Кнорре по США. Наш дуэт выступал в

университете. Жара стояла сильная, несмотря на зимнее время, да и зал казался переполненным. Снова я

играю «Чакону» Баха. И вдруг, внезапно, посреди исполнения, слышу выкрик, второй, третий.

Невыносимый шум вынуждает сделать паузу. Постепенно воспринимаю доносящееся

137

из зала скандирование: «Let our people go, let our people go!»* Кого? Почему?

Лишь позже, за сценой, последовало объяснение: это была демонстрация одной из многочисленных

сионистских групп, требовавших свободного выезда евреев из СССР. В семидесятые годы подобные акции

проходили по всей Америке и отнюдь не являлись редкостью. Я снова заиграл, и снова был прерван. В

конце концов, демонстрантов вывели из зала: полиция? служба безопасности? коллеги? слушатели?

Третья попытка проникнуться музыкой омрачалась напряжением в ожидании новой провокации. Незадолго

до того в Карнеги-Холл на концерте одного из моих коллег на сцену бросили бомбу с краской. Русской

танцевальной группе на подмостки насыпали гвоздей. Я был сосредоточен на исполнении, и все же мне не

давал покоя вопрос: какое отношение ко всему этому имею я? И потом: почему только евреи? В

«социалистическом раю» так много других народов, которые страдают не меньше евреев, испытывают не

меньшее давление системы. Почему же им не иметь такого же права на свободный выезд?.. Кто заступится

за них? Иоганн Себастьян Бах?

* Отпустите наш народ! (англ.)

Размышления странствующего артиста

Постоянно пересекая меридианы и познавая мир в его географическом измерении, имеешь дело с самой

разнообразной публикой. У каждого народа собственный язык, обычаи, опыт и интересы, характер и склад

ума.

Нам, европейцам, трудно понять, что в азиатских странах залы на концертах классической музыки часто

переполнены, несмотря на разницу культурных традиций. Ну, хорошо, здешние жители стремятся к

прогрессу, подчеркивая это с недавних пор массовыми закупками произведений европейской классической

живописи. Культурный контекст, при этом, для многих менее важен, чем капиталовложение само по себе.

Ведь часто цены на произведения искусства растут быстрее цен на золото. Но музыку не назовешь

капиталовложением.

Может быть, японцы, например, уютно дремлют в креслах во имя престижа, чтобы потом иметь возможность сказать своим начальникам: «О, классиче-

139

ская музыка, это так прекрасно!»? Как-то не верится, особенно если вспомнить сосредоточенную тишину в

зале и поистине огромное уважение к музыкантам, какого не встретишь ни в одной другой стране. Толпы

любителей автографов, выстраивающихся рядами ради того, чтобы лично поздороваться с исполнителем за

руку, одновременно завораживают и отталкивают. Зачем только существует этот обычай, иногда

представляющий нешуточную опасность? Недавно мне пришлось на собственном опыте убедиться, каким

болезненным бывает слишком энергичное приветствие. Выздоровление придавленной фаланги пальца

длилось недели. Можно понять некоторых менеджеров, которые оберегают исполнителей, обращаясь к

публике с призывом: «Пожалуйста, никаких рукопожатий». Но это еще не означает, что вам не придется

услышать: «Позвольте снимок!». Недавно в одной книге о Японии я наткнулся на мысль о том, что

потребность в постоянном «щелкании» у представителей этого народа, рождающихся на свет с

фотоаппаратом, ведет свое происхождение от философии Тао. Каждым щелчком они как бы говорят

«Сейчас, сейчас, сейчас». Японцы хотят быть в кадре жизни, лично принимая участие в том, что слышат из

глубины темного зала. Нечто аналогичное, как утверждают, встречается у первобытных племен, где принято

ощупывать чужеземцев. А может быть японские девушки, трепещущие и визжащие от восторга в погоне за

автографом, хотят всего лишь похвастаться перед подругами? Или ведут счет рукопожатиям, которых

посчастливилось добиться? Удивительная, уникальная публика.

140

Я восторгаюсь старательностью японцев, их даром имитации и восприимчивости к чужим культурам, их

невероятным организационным талантом, выраженном не только в пунктуальнейших скоростных поездах

Шинканзен, но и в не менее пунктуальных, за долгое время до гастролей составленных и до тонкостей

продуманных расписаниях для нас. Изменение такого плана становится подчас неразрешимой задачей.

Лишь немногим артистам удается разорвать цепь такой для нас загадочной приверженности к заранее

установленному порядку.

Все это в Англии, не говоря уж об Австралии — отсутствует. Англичане, чьи понятия об уважении

бесспорно не уступают японским, наблюдают за вами весьма внимательно, но обычно на почтительном

расстоянии. Установить контакт с англичанином — как правило, значит долгое время стремиться к этому и, в конце концов, после изрядных усилий быть принятым в определенный круг. А что затем? Затем, по

обиходным представлениям, вы будете окружены теплотой, преданной заботой, обходительностью.

Напряжение, которое я сам, во время посещений Лондона или стремительных проездов через Австралию, вокруг себя распространял, мешало установить более непосредственный контакт. Вполне возможно, что мне

удалось бы лучше понять англичан, если бы я умел перестроиться на «иное летоисчисление». В конце

концов, разве не восхищали меня в юности великолепный «Тристрам Шенди» Лоренса Стерна, а также