звуков предстает моему взгляду, а лишь черная дыра, порождающая шок. Отвлекшись на телефонный

разговор, я закрыл футляр, в спешке забыв скрипку. К счастью, Ходынка всего лишь в двадцати минутах

езды от концертного зала. Андрей, которого происшествие скорее веселит, изъявляет готовность поиграть

этюды Шопена, чтобы меня выручить.

Оставшись без инструмента, я неожиданно понимаю, как сросся с шестикилограммовым грузом

107

футляра, и как легко при этом забыть о его содержимом. Какая сосредоточенность требуется от музыканта

— не только во время выступления! Забытые на сцене ноты, пропущенные поезда и самолеты, письма, оставшиеся без ответа, неоплаченные счета - все это свидетельствует о том, что и в мире обертонов до

гармонии далеко.

Ученик чародея

Флоренция. Во время гастролей с «кремерятами»* я и мои друзья оказываемся в маленьком романтичном

отеле «Мона Лиза». К своему великому удивлению обнаруживаю в номере ванну-«джакузи», которую

никогда прежде не видел. Вечером от этой роскоши, правда, приходится отказаться. В связи с тем, что

механизм производит страшный шум, руководство отеля решило допускать его включение лишь в дневные

часы.

Проснувшись рано утром, в ожидании неведомого наслаждения отправился принимать ванну, а чтобы

получить полное удовольствие и вознаградить себя за бессонницу, решил воспользоваться еще и пеной.

Мотор «джакузи» настраивался на работу, я же тем временем открыл два пакетика пены для ванн, соблазняющей меня в любом отеле, и радовался распространявшемуся аромату. Пока, на-

* Фестиваль в Локенхаузе в последние годы и на гастролях называется KREMERata MUSICA 109

конец, не заметил, что нахожусь в совершенно беспомощном положении. Пену невозможно было остановить, она уже доползала до потолка. Сверхсовременный прибор, установленный на десять минут

непрерывной автоматической работы, сыграл свою беззлобную шутку. Казалось, не хватает лишь музыки

Поля Дюка.

Известная запись «Ученика чародея» в исполнении Тосканини придала бы моему паническому состоянию

дополнительную остроту.

Внутренние часы артиста

В начале семидесятых годов, после абонементного концерта в Каунасе я вернулся в номер вильнюсской

гостиницы. Путь далекий, — более ста километров, — так что приехал я после полуночи. Опять без ужина

— рестораны закрывались самое позднее в полдвенадцатого. В этот час нужно было еще и вещи собрать.

Сложив чемодан, я отправился к дежурной по этажу (de-jour-ная — смешно находить французские корни в

таком обыденном русском слове).

Даму, которая выдает ключи, распоряжается чаем и следит за тем, чтобы, Боже упаси, никто не водил к себе

в номер приятелей или приятельниц, можно было еще и попросить разбудить утром. Самолет вылетал рано, а исправность будильника вызывала сомнения. «Для надежности, — подумалось мне. — К тому же это

входит в ее обязанности».

Дежурная приняла просьбу, и я, раздумывая о жалкой перспективе короткого сна, вернулся в но-111

мер. Еще несколько телефонных звонков; как это часто бывает, они означали попытку заключить мир с

собой или теми, кто на другом конце провода. Усталость после концерта усиливала тоску по человеческому

голосу. Однако в тот вечер суррогат общения принес мало утешительного. Далекий голос меня не понимал, попытка не увенчалась успехом. Где-то после часа ночи, печальный и голодный, — худшее, что может

произойти с человеком в путешествии, — я попытался заснуть. Чемодан был собран, лишь зубная щетка

дожидалась утра.

Меня вдруг разбудил телефонный звонок. Мужской голос, — я узнал администратора филармонии, —

звучал нервно: «Вы же самолет пропустите, машина давно ждет!» Первым проснулось чувство вины.

Объяснив, что дежурная меня не разбудила и пообещав через пять минут быть внизу, я выскочил из кровати

с единственной мыслью: «Черт возьми, все-таки проспал, ни на кого нельзя положиться!» Почистив зубы, я

поспешно оделся, схватил чемодан и засеменил по длинному коридору к выходу. В шубе нараспашку, нагруженный, как осел с обеих сторон, чемоданом и скрипкой, я являл собой отменную фигуру для комикса.

Несмотря на утренний час - обычное начало рабочего дня для командированных, в гостинице было совсем

тихо. У лифта мне предстоял неизбежный разговор с дежурной, еще дремавшей на двух сдвинутых стульях.

Приподняв голову, она открыла один глаз и изумленно спросила: «Что? Уже уезжаете?» «Конечно, —

отвечал я, возмущаясь ее спокойствием. — Вы меня не разбудили и теперь я могу опоздать!» —

112

«Правда? — пробормотала она устало и безразлично, — вы же просили разбудить в семь». Только в этот

момент — не позже и не раньше — мой взгляд упал на наручные часы. Было... без двадцати два. Каким

образом? Совершенно озадаченный, я вернулся в номер. «Вот тебе концерт!» — послышалось сзади

недовольное ворчание дежурной, которая сокрушалась по прерванному сну.

Так я никогда и не узнал, что толкнуло администратора мне позвонить. Был ли он пьян, или существовала

иная причина перепутать «без двадцати два» и «десять минут восьмого»? Позже только выяснилось, что он

звонил из бара. Вильнюс в семидесятые годы мог предложить ночью — не только приезжим, но и местным

жителям — больше увлекательного, нежели Москва.

Самое интересное, что после всего лишь получасового сна усталость как рукой сняло, я чувствовал себя

свежим. Мой естественный биоритм, считавший, что нашел себе опору в будильниках, уже тогда слепо

полагался на расписания и договоренности. Разумеется, о сне не могло быть и речи. Чувство безнадежности, вызванное телефонными разговорами, и урчащий желудок довершили дело.

Веселым это приключение осталось лишь в воспоминании. Как это часто бывает, время оказалось

целительным.

Сценические этюды

3имой в Москве мне сняли ноготь на ноге — он врастал в палец. Вечером надо было выступать. Сложность

заключалась не только в боли, но и в невозможности натянуть концертные туфли. Распухшая нога не желала

вылезать из зимнего ботинка, надетого сразу после операции. Публика, вероятно, была изумлена моим

неподобающим видом. Лет пять назад та же ситуация повторилась в Париже, — хромая, я вышел играть

замечательный «Offertorium» Софии Губайдулиной в одном ботинке и одном носке.

Однажды в Нью-Йорке, готовя бутерброд, я порезал средний палец на левой руке. Как часто мама заботливо

предупреждала: «Осторожнее, не порежься!» Именно это и произошло. Через два дня нужно было

выступать в Лос-Анджелесе, через три — в Карнеги-Холле. Отмена выступления противоречит моим

привычкам. Пластырь не помог, ранка оказалась глубокой и долго не заживала. Нужно было

114

преодолевать боль. То, что игра на скрипке требует миллиметровой точности, в те два вечера обнаружилось

с особой неумолимостью. Слушатели, вероятно, удивлялись, отчего на очевидно простых местах я

передергивался и не всегда безукоризненно справлялся с переходами.

Певцы с бронхитом или ангиной, по крайней мере, могут оправдаться классическим «не в голосе». Но

объявить «Гидон Кремер порезал палец» — это же никуда не годится. Даже если боль, возникающая во

время игры, бесконечно сильнее, нежели кажется, когда представляешь себе крохотный порез.

Упомянутое — лишь мимолетный взгляд за кулисы. Всмотритесь пристальнее, и вы увидите, как смешные, неприятные или раздражающие случайности образуют собственную партитуру. В ней скрыто больше, чем

просто дополнение или скромный аккомпанемент к тому, чем наслаждается публика.

Вот вам один вопрос:

Что вы делаете, какова ваша естественная реакция, если вы всем телом ощущаете или ухом слышите: в то