на собственном опыте, что такое быть отрезанным от мира, можно по совсем простым причинам —
неполадки на станции, кто-то споткнулся о шнур. И вот аппарат онемел. Такое со мною тоже случалось — в
Нью-Йорке ли, Париже, Цюрихе или Москве. Трясти, пытаться аккуратно соединить концы шнура, взывать
к службе ремонта — тщетно. Зависимость от привычного, пристрастие к коммуникации становились тогда
особенно очевидны. Найти работающий автомат в Америке не составляет труда. Но горе тому, кто отдан на
милость французским или русским уличным телефонам, не будучи счастливым обладателем телефонной
карточки или жетона.
Гульд, Рубинштейн и Набоков предпочитали оставаться недосягаемыми для звонков. Кто знает, может быть, я и приду когда-нибудь к тому же мнению. Пока еще отзываюсь.
С чем невозможно смириться, так это с тройными тарифами на телефонные разговоры в отелях, обременяющих жизнь всех «летучих голландцев», гастролирующих музыкантов и деловых людей.
Владельцам отелей прекрасно известно, как заработать на чувствах вечных путешественников; они
пользуются этим, в буквальном смысле, не зная границ. И все же телефонные счета — всего лишь
прозаическая мелочь по сравнению с агонией чувств, охватывающей того, кто после долгого
86
ожидания слышит все еще любимый голос, хладнокровно требующий не звонить больше никогда...
Был обеденный перерыв. Мы выступали в фабричном помещении. Рабочие с бутербродами собрались
вокруг импровизированных подмостков. Так называемый культчас заменял политчас. Наша бригада — одна
из тысяч — выполняла просветительскую миссию и, к тому же, обеспечивала себе месячное пропитание.
Кроме меня в нее входили певец, певица, танцевальная пара и традиционный пианист, аккомпанировавший
всем. От него зависели все, в особенности танцоры, они исполняли, как было принято в таких программах, вальс Шопена, который по неизвестной причине всегда называли «Седьмым». Чтец иногда выступал с па-триотическим стихотворением и одновременно выполнял роль ведущего — это приносило ему двойной
доход. Сам я, невзирая на титул «Лауреат международного конкурса», был еще студентом и представлял
скорее исключение среди профессионалов филармонии. Зато исполняемые мною вещи,— «Кампанелла»
Паганини и «Мелодия» Чайковского, — в точности соответствовали обычным программам таких бригад. Я
все еще был «невыездным» и использовал всякую возможность для выступлений.
В тот день благородная мелодия Чайковского оказалась буквально смята: звонивший вблизи с подмостками
телефон, к которому никто не подходил, регулярно вмешивался в наше выступление.
87
Тем не менее, мы с пианистом Юрием Смирновым доиграли пьесу до конца. Советская система воспи-тывала в своих гражданах стойкость и чувство долга, музыканты должны были обладать добродетелями
солдат, способностью бороться до конца. Мы были, так сказать, на посту. В данном случае — на
музыкальном. Служил ли час культуры запланированному просвещению рабочего класса, не берусь судить.
Телефон же продолжал звонить.
Двенадцатью годами позже, в 1988-м, я с коллегами играл поздние квартеты Шостаковича в маленькой
церкви в Бостоне. Наше выступление проходило в рамках первого американо-советского фестиваля. К тому
времени мне уже восемь лет как было не дано выступать в Советском Союзе. Но я всегда стремился
перебросить мост к оставленной мною Москве. Организованный, главным образом, американскими
энтузиастами фестиваль то и дело обнаруживал коварные провалы в самодеятельность. Выбранные для
выступлений места, время начала, реклама — во всем не хватало профессионального опыта.
Когда мы вечером, выступая в церкви, начали концерт Тринадцатым квартетом Шостаковича, в
непосредственной близости от сцены пронзительно затрезвонил телефон. Раз, другой, третий, четвертый.
Напряжение этой музыки, проникнутой ожиданием неминуемой смерти, исчезло бесповоротно. Мне не
оставалось ничего другого, как прервать выступление. После того, как все двери были с шумом захлопнуты, мы приступили ко второй по-88
пытке. Уже после концерта мне пришло в голову, что я уже однажды пережил подобную ситуацию.
Вспомнилась фраза из учебника обществоведения студенческих времен: «Два мира, две системы, два образа
жизни». Ничего подобного, мир один и тот же. Звонок телефона всегда означает сбой: в разговоре, в
чувствах или в мысли. Телефон, быть может, полезен во многих областях жизни, — музыке он не нужен.
Ordinario*
Дни и ночи в уединенной части планеты, под никогда не темнеющим августовским небом Арктики, заставляли меня снова и снова задумываться о ритме обычной концертной жизни, несравнимой со здешним
покоем. В самом деле, можно, вслед за Арно Грюном, говорить о «нормальности безумия».
Кристоф фон Дохнаньи сказал мне как-то полу всерьез, полу в шутку: «Ни одна собака нашего ритма жизни
не выдержит — сбежит». Печально, но правда...
* Повседневность (итал.)
Будни
Пробуждение... Кошмары толпятся у выхода. Чье сегодня превосходство? Кому отдается предпочтение?
Немому крику? Гадюке? Удушению? Вам, господин Утопленников? Или вам, mademoiselle Недотрожкина?
Декорация — винтовая лестница без начала и конца — олицетворяет безнадежность. Всюду нагие артисты, трупы...
Вчера увиденная постановка Роберта Уилсона, как всегда насыщенная медленными, отточено корявыми
движениями персонажей, задает тон угасанию мира грез... Постепенно возникающий в сознании свет дня
сопровождаем оглушающей волной едва слышной музыки. Последняя решительная попытка уйти от
преследователей заканчивается тупиком: спасительное движение совершенно невозможно, — все части тела
застыли, голос пропал, дышать нечем. Рука под подушкой, голова под одеялом. Ничему не дано
пространства. Все за-
91
перто, заколочено и неприступно, как государственные границы. И только приходя в себя, ощущаешь, что
еще недавно столь неумолимо реальный железный занавес (до сих пор, правда, давящий своей тяжестью в
до боли знакомом Шереметьево), отдалявший миры друг от друга, все еще стоящий на пути к друзьям, - что
там, что здесь - этот псевдосимвол идеологии, принадлежности, разделения, — постепенно теряет свои
очертания.
«Всего лишь сон». Очередной страшный сон.
Реальность возвращается, тени исчезают. Незнакомый гостиничный номер вечером все-таки «обманул»
своей темнотой. Шторы на окнах остались приоткрытыми и теперь пропускают лучи утреннего солнца.
День заявляет о себе ускоренным движением транспорта в сочетании с нарастающим шумом водопровода за
стеной. Становится ясно, что пора вставать, завтракать, работать, писать, звонить, и... торопиться в
аэропорт.
Школьные годы давно позади, и все же свет зари напоминает об уже тогда навязанной необходимости
просыпаться. Отголосок давних лет. На часах 6:38... Боже мой, счастливцы, у которых есть еще время
потягиваться, грезить, любить...
Бывает, конечно, и по-другому.
Неземным медленным шагом вступающая или упархивающая Аврора решительно прогоняется, призванная
к порядку то ли телефоном, то ли будильником (треножником фабрики «Слава»?!). Техника заявляет о себе, оспаривая право на мечтательность. «Пора, мой друг, пора» прозаически переводится: «Надо, Федя, надо»...
Ее превосходительство
92
Точность выкладывает козырный туз перед утренней феей. Поднятая до небес Futura с электронной
гордостью заявляет о своем главенстве. Ей не до сантиментов.
Седьмое ноября. Когда-то, еще недавно — подобный аксиоме политический праздник в Советском Союзе.
День начинается, суета преобладает: укладка чемодана, перенесение на бумагу (вечерних, ночных, иллюзорных) идей, чтение газеты, правка рукописи (этой!), просьба вызвать такси, две ложки сахара в кофе, оплата счетов за гостиницу. Параллельно прокручивается «магнитофонная» пленка: ему — позвонить, ей —
