И Мария Михайловна, быстро-быстро порывшись в сумочке, нашла и протянула мне небольшой пакетик, перетянутый аптекарской резинкой.

— Вот, — сказала она. — И не благодарите меня. Чем могла, я вам помогла, и то хорошо… Прощайте…

Она ушла, и я остался один, держа в руках маленький пакетик.

Я не спешил заглянуть в него. А вдруг я не найду там ничего для меня интересного? Я спрятал пакетик в карман и вернулся в гостиницу.

— Вас разыскали? — спросила дежурная, возвращая мне ключ.

— Да, — отвечал я. — Спасибо. Все в порядке.

И только в номере я дал волю своему любопытству и прочитал то, что получил от Марии Михайловны и за что старик Каргин расплатился золотом…

РАПОРТ НАЧАЛЬНИКУ СВЕАБОРГСКОЙ ТЮРЬМЫ

«…Сим доношу, что, будучи подсажен к матросам в камеру № 19, смог войти к ним в доверие так, что меня не опасались. Хотя сперва и не очень доверяли, но, видя, что я как бы избит и как бы с допросов, то говорили при мне потом в полный голос…

Из ихних разговоров все больше были о родственниках и что скоро будет матросам суд и могут их казнить. Когда же шешнадцатого ноября матрос Лепешкин вернулся с прогулки, то и принес переданную ему неизвестно кем во дворе тюрьмы записку, с которой он, Лепешкин, подсел к матросу Салтыкову. Записку ту мне не показали, но остальные, собравшись скопом, читали и говорили: «Ах скотина какая! Ах иуда! Удавить бы его сейчас же!» И всякое прочее. Потом ночью того же шешнадцатого они дали святую матросскую клятву, что ежели случится, что кто из них останется живой и не будет по приговору расстрелян, то чтобы отомстить непременно тому человеку. Записку же ночью мелко изорвали и спустили в парашу.

Более ничего узнать не мог и буду следить далее.

Известный вашему благородию агент «Глухарь».

Резолюция на рапорте:

«Дуракам надзирателям вменить, чтобы на прогулке лучше глядели за арестантами, чтобы последние сношений через записки или иначе как не имели. Рапорт переслать в жандармское управление при Главнокомандующем Его Императорского Величества Балтийским флотом, чтобы там разобрались, какой из агентов работал среди матросов на «Гангуте», и приняли меры к его безопасности. За начальника Свеаборгской тюрьмы». (Подпись неразборчива.)

Глава четырнадцатая. НЕЧТО ВРОДЕ ПАСЬЯНСА

В середине лета травы под Новороссийском высушивают теплые ветры, и предгорья, такие зеленые весной, в июле делаются желтыми, как карта пустыни Сахары.

Сохнут в палисадниках мальвы. Жухнут листья-стрелы красавцев тюльпанов. Буреет и сворачивается листва грецкого ореха. Жара и сушь. Зеленеют только волны Цемесской бухты. Лениво плещутся они тогда на горячие камни побережья, нисколько не охлаждая их.

Бурь не бывает в июле, и тысячи больших и маленьких медуз заплывают в бухту, двигаясь плавными толчками в разных направлениях, неизвестно, впрочем, куда и зачем…

Дороги становятся пыльными. В горах звенят бубенчики коз и коров, которые выискивают среди колючек хоть что-нибудь, что можно было бы еще сжевать.

Неумолкаемый шум и цвирканье миллионов кузнечиков, сверчков и цикад висит днем и ночью над берегами бухты. Они стараются так, как будто считают, что знойный этот мир только им и принадлежит.

В июле я навестил Петра Петровича.

Виноград в его садике уж начинал созревать, и повсюду из темных листьев выглядывали кислые, еще светлые, гроздья мелких ягод.

Все было неизменным в кабинете Петра Петровича.

Попугай Федька приветствовал меня словами: «Всех наверх! Картечью по неприятелю! Огонь!» Неприятель этот был я.

Петр Петрович, однако, был другого мнения и крепко, как старому знакомому, пожал мне руку.

— Ну, ну… — сказал он, — изрядно вы продвинулись во всей этой истории, надо сказать… Теперь есть над чем и поразмышлять. А?

И я согласился, что есть над чем поразмышлять. Мы подсели к письменному столу.

Чтобы Федька нам не мешал, Петр Петрович накрыл клетку большим темным платком, и попугай, решив, что настала ночь, замолчал и затих.

— Итак, — сказал Петр Петрович, — давайте-ка посмотрим, что у нас на сегодняшний день имеется.

Он сдвинул стопку книг в одну сторону, пачку исписанных листов бумаги в другую, потеснил чернильный прибор и осторожно переставил настольную лампу, очистив таким образом большую часть своего письменного стола.

Первым перед нами легло письмо моего дедушки. Петр Петрович сказал:

— Будем считать его как бы вещественным доказательством номер один… О чем оно говорит? Оно говорит прежде всего о том, что на дредноуте «Воля», когда тот вошел в Цемесскую бухту, ваш дедушка заметил человека, который был известен вашему дедушке и прежде. Далее: ваш дедушка по каким-то неизвестным еще нам причинам не хотел, чтобы этот человек его увидел и узнал. Об этом он думал сообщить в следующих письмах, но не сообщил — иначе бы ваша бабушка помнила такое письмо — или если и сообщал в письме, то в те трудные времена письмо могло и затеряться. Так? Так. Но что мы можем теперь добавить к этому?

— Что фамилия этого человека, вероятно, Каргин! — сказал я.

— Пожалуй! — согласился Петр Петрович. — Если вспомнить бас-геликон.

Далее: вещественное доказательство номер два — фотография, на которой лицо матроса скрыто черным чернильным пятном. Поскольку теперь мы имеем точно такую же фотографию, но без всякого пятна и с обозначением, кто на снимке, то мы можем сказать точно: человеком, чье лицо скрывает пятно, был унтер-офицер Каргин.

Вопрос: почему ваш дедушка вымарал на фотографии его лицо? Каргин ведь был его другом юности. Может быть, он чем-то досадил вашему дедушке? Обидел его? Обманул? Совершил что-нибудь плохое? Пожалуй, что так. Одно из предположений самое естественное: Салтыков, узнав, что его бывший друг ушел на дредноуте «Воля» к врагам революции, к белым, тогда-то и решает вымарать его на фотографии. И забыть. Возможно, так оно и было. Затем Каргин вместе с дредноутом попадает в заграничный город Бизерту, где и кончает бесславно свои дни в эмиграции. Но судя по тому, что и позднее ваш дедушка проявлял интерес к тому, что с Каргиным, причины могут быть и иные. Какие? Мы с вами утверждать пока не можем. Точны только факты. Значит, этот вопрос остается все-таки открытым.

Вещественные доказательства номер три и номер четыре, — продолжал он, — письмо и фотография из Бизерты. Письмо доказывает факт смерти унтер-офицера Каргина, а фотография помогает нам установить, кто же именно на снимке.

— Четыре! — сказал я. — Четыре доказательства, которые пока доказывают очень немного.

— Пять! — сказал Петр Петрович. — Рапорт полицейского агента по кличке «Глухарь»… А точнее, сообщение о записке, которую передали во время прогулки в тюремном дворе Свеаборгской крепости матросу Лепешкину. На мой взгляд, чрезвычайно важный документ.

— Но в записке, то есть в рапорте, не сказано — кто.

— Верно. Однако подумаем: человек, запродавший сей документ старому Каргину, был, безусловно, опытный шантажист… Оставим вопрос происхождения этих бумаг. Предполагаю, что во время разгрома в феврале 1917 года жандармского управления в Петрограде многое оказалось просто на мостовой, а кое-какие бумаги попали в частные руки и путем долгим и сложным пришли в Архангельск… Вернемся к факту купли-продажи. Человек этот не рассчитывал продать сразу все, что у него имелось. Очевидно, было у него еще кое-что. А именно: фамилия того, о чьей безопасности пекся начальник Свеаборгской тюрьмы. И Каргин, не умри он так внезапно, наверное, купил бы и остальное. А сейчас можем ли мы сказать точно — кто? Нет, не можем. Записка — будем называть этот документ так — лишнее звено в цепи, где, к сожалению, не хватает соседних звеньев. Мы обозначим ее номером пять. Не возражаете?

С этими словами Петр Петрович нарезал из плотной бумаги карточки и написал на них:

Письмо А. Салтыкова — № 1.

Фотография с пятном — № 2.

Фотография без пятна — № 3.