Так вот, на фотографии, где дед был не один, а среди матросов, которые стояли возле броневой башни под тремя пушками, похожими на фабричные трубы, — удивительное дело! — лицо одного из матросов было совершенно замазано черными чернилами. Не случайно замазано, а нарочно.
Как-то я спросил дедушку: почему замазано лицо матроса на фотографии?
Взял дедушка в руки тяжелый альбом и долго смотрел на фотографию…
— Когда-нибудь расскажу, — ответил он мне. — Длинная это история. И до сих пор не очень понятная. А ты мал и не все сейчас поймешь.
Но дедушка так и не рассказал. Все, наверное, считал, что я еще мал. А потом дедушка умер. Осталась только бабушка. А бабушка про ту фотографию ничего не знала.
Вообще-то бабушка любила смотреть фотографии вместе со мной и, что помнила, рассказывала.
— Вот эту, — говорила она, — дедушка прислал из Кронштадта. Здесь он совсем молодой… У нас тогда первый ребенок родился. А эту в 1905 году, из города Або… У меня уже двое детей было… А где дедушка на набережной — из Гельсингфорса. Трое у меня уже было детей… А эту, где пушки-то, тоже из Гельсингфорса, незадолго до того, как матросы на корабле взбунтовались. И дедушка бунтовал против царя. Их всех схватили и бросили в тюрьму. Когда дедушка дожидался суда, я вся извелась: казнить могли дедушку, расстрелять. Но моряков было слишком много, чтобы всех расстрелять. Дедушку сперва сослали в штрафные роты, а потом перевели на другой корабль, на Черное море. Акварельку эту, — бабушка показывала на небольшой рисунок, что висел у нее над кроватью и где по бурному морю мчался, дымя трубами, военный корабль, — акварельку дедушка смог переслать, когда сидел в тюрьме. Ждал он, что его расстреляют, и переслал из тюрьмы на память. А рисовал акварельку дедушкин друг детства, Ваня Лепешкин. Талант у него был необыкновенный — картины рисовать, хотя никто его и не учил. Их в детстве-то было три друга. И жили они с нами по соседству. Если дальше к Двине по нашей улице идти, будет дом Лепешкиных, а напротив бывшей гимназии, угловой, каменный, — это дом Каргиных, где жил Костя Каргин, второй дедушкин дружок. Вместе они и во флот пошли служить. Костя-то Каргин за мной сперва ухаживал, но дедушка твой кавалер был хоть куда и женился на мне. Но все равно они дружили. Правда, из них я больше Ваню Лепешкина отличала. Он на этой-то фотографии, где пушки, крайний стоит. Рыжий он был, на фотографии-то не видно. А сам крепкий и жилистый, в отца. Отец его работал пильщиком на Двинской лесопилке. Бедные Лепешкины были, вроде нас, Салтыковых. Каргины-то позажиточнее, из купцов. С гражданской так и не вернулись оба — Каргин и Лепешкин…
При этих словах бабушка всегда вытирала платком добрые свои глаза.
Дедушкино письмо, с которого я начал рассказ, хранилось здесь же, между последних листов альбома. Я его перечитывал всегда, когда смотрел альбом.
Как-то я спросил бабушку, о каком человеке упоминается в письме? И бабушка ответила, что не знает. Про письмо из Свеаборга бабушка тоже ничего сказать не могла. Не было вроде бы от дедушки такого письма. Точно даже совершенно, что не было. Иначе бы это письмо у нее, как и все прочее, что она бережно сохраняла, имелось бы.
Бабушка моя умерла восьмидесяти трех лет от роду и была похоронена рядом с дедушкой на Кузнецовском кладбище в Архангельске. Альбом с фотографиями и письмо деда остались мне в наследство. И еще старая лоция Средиземного моря, которую я, полистав, оставил без внимания. Потому что мели и якорные стоянки на этом море мне были совершенно ни к чему. Но лоцию я решил сохранить тоже — как память о дедушке.
Да, совсем забыл: осталась еще та самая голубая акварелька в ореховой рамке, висевшая раньше над бабушкиной кроватью, где корабль мчался по бурному морю в неизвестную даль… Может быть, на нем тоже служил мой дедушка? Недаром ведь эту акварельку дедушка послал бабушке на память, когда сидел в тюрьме за бунт против царя…
Хорошие, надо вам сказать, были у меня бабушка и дедушка.
Глава третья. Я ЕДУ В НОВОРОССИЙСК
Прошло с тех пор довольно много лет. Из Архангельска я уже давно уехал и работал и жил в Ленинграде.
Альбом с фотографиями, письмо, лоцию Средиземного моря и голубую акварель я хранил и берег.
И знаете ли, с годами та фотография, на которой лицо одного из матросов было замазано чернилами, меня как-то занимала все больше. Сам не знаю почему.
Кто? Когда? Зачем это сделал? Без причины ничего ведь не делается на свете. И уж тем более не замазываются лица на фотографиях…
Перечитывал я иногда и письмо. Кто был тот человек, про которого писал дедушка? Человек, игравший на большой трубе, называемой бас-геликон? Еще одна загадка. Только ответ на нее никто уже дать не мог…
О потоплении эскадры я кое-что уже знал, только очень немного. Знал, что в гражданскую войну, чтобы не отдать русские корабли немцам, которые воевали с молодой Советской Россией, флот затопили по приказу Ленина в Цемесской бухте. Правда, часть кораблей, не подчинившись приказу, ушла и воевала против нас на стороне белых. А когда белые удирали из Крыма, они увели эти корабли куда-то за границу, не то в Турцию, не то во Францию.
Но хотел бы я знать, что сталось с тем миноносцем, на котором пришел в Новороссийск дедушка.
Новороссийск, Цемесская бухта, дредноут «Воля»… Связь между ними, безусловно, была. И была здесь скрыта какая-то тайна.
О самом Новороссийске слыхал я не раз. Да и кто из вас не знает теперь названия этого города? Новороссийск, Малая земля, легендарный ночной десант на Малую землю. Все это было в годы Великой Отечественной войны на берегах той самой Цемесской бухты.
И вот случилось мне поехать в Новороссийск по делам, к этому рассказу совсем не относящимся. Но дедушкины фотографии и голубую акварель уложил я в дорожный чемодан.
Новороссийск оказался городом не очень большим, чистым и светлым, как бы промытым солеными ветрами и просушенным веселым солнцем.
Белые дома подковой окружали Цемесскую бухту.
Неширокие улицы то поднимались в гору, то спускались к морю. Заплутать в Новороссийске нельзя: море видно почти с каждого перекрестка.
Решил я сразу пойти в местный музей. В музее, наверное, знают подробности о потоплении эскадры…
Однако в музее ничего особенного, относящегося к тому, что мне хотелось разыскать, я не нашел. Я походил среди чучел птиц и зверей, которые когда-то обитали в Краснодарском крае, потом осмотрел продукты китобойного промысла и водолазный костюм. Под костюмом была табличка: «Этот водолазный костюм принадлежал известному водолазу X. Осадчему, который провел под водой 2000 часов. Подарен музею после того, как X. Осадчий совершил последнее погружение».
С большим интересом разглядывал я и маузер времен гражданской войны и надолго задержался возле панорамы штурма Новороссийска, когда наши отбивали город у фашистов.
О механике Салтыкове я не нашел ничего.
«Что ж, — сказал я себе, — обратимся к научным музейным работникам». И постучал в комнату дирекции.
Там, как только я заикнулся об эскадре, мне сразу сказали:
— Вам нужен Петр Петрович! Петр Петрович был на эскадре! Он был на «Керчи» вместе с Кукелем!
— С каким Кукелем? — спросил я. — Кто такой Петр Петрович?
— А он живет в нашем городе! Старый и уважаемый капитан, Петр Петрович… А Кукель командовал миноносцем «Керчь», который и потопил эскадру. Если хотите, вот его адрес.
— Кукеля?
— Да нет же, Петра Петровича! Кукель, к сожалению, давно умер.
И я скорее записал адрес Петра Петровича. Тут одна женщина, научный работник наверное, спросила:
— А вы вообще разыскиваете моряков с эскадры?
Я ответил, что мой дедушка когда-то служил на одном из кораблей этой самой эскадры.
— И тоже на «Керчи» с Кукелем?
Этого я не мог сказать. Тогда эта женщина, научный работник, подвела меня к окну, из которого виднелся кусочек бухты, и объяснила, что если я сяду на автобус номер шесть и поеду по берегу, то попаду на восточный берег Цемесской бухты. Это историческое место: памятник затопленным кораблям.
