Завоевание Казани? «Иоанн участвовал в нем столько же, как в сочинении Судебника или Стоглава»⁷¹. «Во взя­тии Астрахани, точно, как после Сибири, в заведении тор­говли с Англией он не принимал никакого участия... Итак, что же остается за Иоанном в эту так называемую блиста­тельную половину его царствования?»⁷² Переход от «голу­бого» периода к «черному» обосновал Погодин происка­ми родственников царицы, Захарьиных, искусно игравших на уязвленном самолюбии царя. В пылу разоблачения мелькнула у него даже поразительная мысль (не получив­шая, к сожалению, развития), что «война с ливонскими немцами — не есть ли хитрая уловка противной партии?»⁷³

Не только мнение Карамзина ниспровергает Погодин, но и Татищева, который, как мы помним, приписывал не­удачи царя бунтам и изменам злодеев-бояр. Вся воздвиг­нутая Курбским в его посланиях стратагема рушится под пером Погодина. Не имела опричнина, говорит он, ни го­сударственной надобности, ни даже элементарного смыс­ла. Террор был беспредметен и сам послужил причиной «бунтов и измен». «Злодей, зверь, говорун-начетчик с подьяческим умом — и только. Надо же ведь, чтобы та­кое существо, потерявшее даже образ человеческий, не только высокий лик царский, нашло себе прославите- лей»⁷⁴.

Но не в яростной риторике, конечно, состоял действи­тельный вклад Погодина в Иваниану. Ибо именно он впер­вые заставил публику — и историков — усомниться во всем, что считалось до него общепризнанным. Курбский, а за ним Карамзин приучили общество к мысли о драмати­ческой разнице между двумя периодами правления Гроз­ного. Погодин был первым, кто бросил вызов этому сте­реотипу, сорвал романтический флер загадочности с того, что не содержало никакой загадки. Благодаря его дерз­кой диссидентской гипотезе, русской историографии не­ожиданно представилась возможность перейти наконец от размышлений над психологическими коллизиями в ха­рактере царя, в которых увязла она на столетия, к иссле­дованию политической структуры московского общества эпохи Грозного.

«РАСКРУТИМ» ГИПОТЕЗУ

И ведь вправду можно было прийти к результатам поч­ти невероятным, для XIX века сногсшибательным, «рас­крутив» гипотезу Погодина. Доведя то есть его мысль до заключений, которые из нее логически следовали. К ре­зультатам, которые не пришли в голову ни ему самому, ни тем более его оппонентам. По сути, заключения эти сломали бы всю теоретическую модель московской поли­тики, из которой исходили в то время и прославители, и критики Грозного — и Татищев и Карамзин, и Ломоно­сов и Рылеев.

Эта общепризнанная тогда модель основывалась на представлении, что царь был всемогущ. Всем им русская история представлялась драмой, где был один герой, од­но действующее лицо, окруженное статистами. Иначе го­воря, модель предполагала, что самодержавие уже суще­ствовало в России середины XVI века.

Но если погодинская гипотеза верна и царь действи­тельно не руководил Великой Реформой «голубого» пе­риода, той самой, что на глазах ломала всю структуру московской государственности, то кто ею руководил? И каким образом, вопреки очевидным «вотчинным» при­тязаниям якобы всевластного царя, это реформаторам удавалось? И какой политический авторитет, какую «анти­вотчинную» старину противопоставили они воле само­держца?

Согласитесь, что вопросы эти естественны, они логич­ны, они сами собою напрашиваются. И тем не менее ни Погодин, ни его оппоненты никогда их не задали. И совер­шенно же ясно почему.

Если мы примем позднейшие интерпретации Ключев­ского и даже самого жестокого из его оппонентов, знаме­нитого в свое время эксперта по древнерусскому праву В.И. Сергеевича, политический смысл Великой Реформы, помимо очевидного административного, сводился глав­ным образом к двум аспектам:

а) Земский Собор должен был стать «руководителем в деле исправления администрации» (что, разумеется, фактически лишало царя неограниченных полномочий в сфере исполнительной власти);

б) Судебник 1550 года юридически лишал его неогра­ниченных полномочий в сфере власти законодательной.

Короче говоря, политический процесс в Москве 1550-х, когда б не положила ему предел самодержавная револю­ция, вел к устранению последних остатков традиции «удельного вотчинника». Неформальные латентные огра­ничения власти перерастали в институциональные, юриди­ческие. Спрашивается, похоже это на самодержавие, т. е. на власть неограниченную?

Факты, на которые ссылается Погодин, неумолимо сви­детельствовали, что никакого самодержавия в середине XVI века в Москве быть просто не могло. Мало того, они еще и объясняют нам, что люди, руководившие в 1550-е Великой Реформой, пытались сделать самодержавие в России в принципе невозможным (т. е. окончательно маргинализовать холопскую традицию). А для Погодина между тем (как и для Карамзина) самодержавие было аб­солютной ценностью, самым важным сокровищем Рос­сии, единственным залогом ее могущества во враждебном мире. Спрашивается, могли он задать себе вопросы, кото­рые тотчас же и разрушили бы эту его веру? Опять ведь очевидно, что ни на минуту не отдавал себе Погодин отче­та в том, к чему ведет логическое «раскручивание» его удивительного открытия.

СПОР ЦАРЯ С РЕФОРМАТОРАМИ

Но и это лишь цветочки. Мы сейчас увидим, что ведет его открытие к еще более невероятным заключениям. По­годин, как мы помним, впервые обратил внимание на то, что царь никогда не приписывал себе в посланиях Курб­скому авторство реформ «голубого» периода, толкуя их исключительно как «злые замыслы» Сильвестра и «соба­ки Алексея [Адашева], вашего начальника»⁷⁵. И это заме­чательно точное наблюдение. Но Погодин никогда не спросил себя: мог ли царь приписать себе авторство ре­форм, в которых он видел лобовую атаку на свою «вот­чинную» неограниченность, опасное покушение на древ­ний исторический порядок и в конечном счете гибель страны и веры?

Другими словами, царь был совершенно логичен. И то обстоятельство, что Погодин не понял его логики, ни­сколько не извиняет историка. Просто Иван видел в крем­левском конфликте 1550-х то, чего не увидел (и не хотел видеть) Погодин. А именно решающую политическую битву за спасение холопской традиции от неминуемой и смертельной коррозии, которую несла с собою Великая Реформа. Ирония ситуации заключается в том, что прав- то был царь.

Я нисколько не хочу преуменьшить значение открытия Погодина. Но если мы, следуя ему, обратимся к послани­ям Грозного как к политическому документу, зафиксиро­вавшему логику размышлений царя, мы тотчас увидим, до какой степени несправедлив был историк, характери­зуя его лишь как «говоруна-начетчика с подьяческим умом». На самом деле перед нами очень серьезный, глу­боко убежденный в своей правоте человек, точно так же, как и Погодин, уверенный в спасительности самодержа­вия и доведенный до крайности разрушительной, нигили­стической и, что еще хуже, коварной работой «собаки Алексея» и его команды.

У нас нет ровно никаких оснований не верить царю, ког­да он восклицает с пафосом: «Горе народу, которым уп­равляют многие!» Горе, поскольку «управление многих, даже если они сильны, храбры и разумны, но не имеют единой власти, будет подобно женскому безумию». Царь убежден, что реформаторы пытались воссоздать в России боярскую олигархию, ужасы которой он испытал в дет­стве. И он не жалеет красок, чтоб разъяснить ее пагуб­ность. Это правда, что аналогия его с современной, и тем более с феминистской, точки зрения критики не выдержи­вает, но смысл ее совершенно понятен: «Так же, как жен­щина не способна остановиться на едином решении — то решит одно, то другое, так и многие правители царства — один захочет одного, другой другого. Вот почему желания и замыслы многих правителей подобны женскому безу­мию»⁷⁶.

Мы видим здесь ясно, что мысль царя движется в сопо­ставлении полярных противоположностей: либо «нестес­ненная власть», либо боярская олигархия («власть мно­гих»). Он просто не видит другой альтернативы самодер­жавию, кроме олигархии. «Подумай, — убеждает он Курбского, — какая власть создалась в тех странах, где цари слушались духовных и советников, и как погибли те государства!»⁷⁷ И дальше, повторяя Ивана Пересветова: «Тебе чего захотелось, того, что случилось с греками, по­губившими царство и предавшимися туркам?»⁷⁸ Отказ от самодержавия означает для Ивана погибель не только державы, но и веры. Ограничения власти равны для него безбожию: «А о безбожных народах что и говорить! Там ведь у них цари своими царствами не владеют, а как им укажут подданные, так и управляют»⁷⁹. А это уже, согласи­тесь, для православного государя последняя степень па­дения.