Ничего этого не сделало московское боярство. Своих союзников нестяжателей оно предало, организовать по­литически предбуржуазию не смогло — ни на Соборе, ни вне его. Короче, не сумело обеспечить политическое лидерство подспудно формировавшейся реформистской коалиции. И этого оказалось достаточно, чтоб все рефор­мы Правительства компромисса пошли прахом. Чтоб даже политические факты превратились в «политические меч­ты». Таков должен быть приговор истории. У боярства был шанс, но оно не сумело им воспользоваться. И в этом смысле оказалось политическим банкротом.

Я старался избавить здесь читателей от необходимости следовать за капризной мыслью Курбского, многократно повторявшего разными словами одно и то же. Мы вос­пользовались блестящей способностью Ключевского схватить квинтэссенцию переписки. Но если попытаться выразить основной смысл посланий мятежного князя в одной фразе, то получилось бы вот что: покуда царь сле­довал советам своего правительства, Русь процветала и побеждала врагов. А когда он прогнал и казнил бояр-со­ветников — она пала, истерзанная и обессиленная, под копыта чужих коней.

Таким образом, именно князю Андрею принадлежат оба главных представления, доминировавших в первоэпо- ху Иванианы:

а) представление о двух периодах деятельности Гроз­ного — «голубом» (реформистском) и «черном» (терро­ристическом);

б) представление, что опричнина была результатом конфликта между царем и боярством.

ПЕРВЫЙ «ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИЙ КОШМАР»

Издатель посланий Курбского академик Николай Уст- рялов заметил однажды, за много лет до основополагаю­щих лекций Ключевского, что «до появления в свет IX то­ма «Истории государства Российского» у нас признавали Иоанна государем великим: видели в нем завоевателя трех царств и еще более — мудрого, попечительного за­конодателя; знали, что был он жестокосерд, но только по темным преданиям и отчасти извиняли во многих делах для утверждения блистательного самодержавия. Сам Петр Великий хотел оправдать его... Такое мнение поко­лебал Карамзин, который объявил торжественно, что Иоанн в последние годы своего правления не уступал ни Людовику XI, ни Калигуле; но что до смерти первой супру­ги своей, Анастасии Романовны, он был примером монар­хов благочестивых, мудрых, ревностных к славе и счастью отечества»⁴⁵.

Устрялов и прав и не прав. Строго говоря, в сопоставле­нии с историческими источниками, мнение его действи­тельности не отвечает. Мы только что видели, как уже в 1560-е Курбский разделил правление Грозного на те же два периода. Карамзин следовал этому делению букваль­но. Он даже разбил свое описание этого царствования на два тома. Том VIII, посвященный «голубому» периоду, за­канчивается так: «Здесь конец счастливых дней Иоанна и России, ибо он лишился не только супруги, но и добро­детели»⁴⁶. Том IX, соответственно, открывается таким за­явлением: «Приступаем к описанию ужасной перемены в душе царя и в судьбе царства»⁴⁷.

Для современников он был Иваном-Мучителем, и время его запечатлелось в их умах как трагическое, страшное. Как новое монгольское нашествие, только на сей раз ко­варно нагрянувшее из Кремля. Но даже в их глазах образ царя, по удачному выражению Ключевского, «двоился»⁴⁸. Сначала был он велик и славен, писал один из них, «а по­том, словно страшная буря, налетевшая со стороны, сму­тила покой его доброго сердца, и я не знаю как, перевер­нула его многомудреный ум в нрав свирепый — и стал он мятежником в собственном государстве»⁴⁹. Еще более ре­шительно неприязнь к «раздвоенному» царю высказана была в 1626 году князем Катыревым-Ростовским, ярко живописавшим, как этот «муж чудного рассуждения, в на­уке книжного почитания доволен и многоречив», вдруг «исполнися гнева и ярости» и «множество народа от мала до велика в царстве своем погубил»⁵⁰.

Наконец, во «Временнике Ивана Тимофеева» описание царских художеств достигло поистине скульптурной рель­ефности. В качестве их мотива и здесь, правда, фигуриру­ет лишь «зельная ярость», но сказано, что царь «вдруг возненавидел грады земли своей и в гневе... всю землю державы, словно секирою пополам рассек»⁵¹.

Юрий Крижанич предложил, как мы помним, для описа­ния самодержавия специальный термин «людодерство». Хорошо, не в пример иным нашим современникам, зная Аристотеля, именно так перевел Крижанич аристотелев­скую «тиранию». Знал он также, откуда берет она начало на Руси: «Кто был русским Ровоамом? Царь Иван Василь­евич, который ввел прекрутые и беспощадные законы, чтобы обирать подданных... Так и идут дела в этом коро­левстве от самого правления Ивана Васильевича, который был зачинщиком этой тирании»⁵², писал Крижанич в 1660-е, т. е. столетие спустя после опричнины.

Так звучали те «темные предания», которые упоминает Устрялов. Пять поколений должны были миновать, чтоб память о пытке, которой подверг свою страну «новый Ро- воам», угасла в народе. Первые оправдания Грозного по­являются лишь в XVIII веке. Самым ярким из них была, ко­нечно, ода Михаила Ломоносова «На взятие Хотина», где Петр говорит царю Ивану: «Не тщетен подвиг твой и мой, чтоб Россов целый мир страшился»⁵³. Мотив государствен­ного могущества, страха, который внушала миру его стра­на, оказался важнее для поэта, чем зверства, описанные в «темных преданиях». Он мог позволить себе игнориро­вать даже то прискорбное обстоятельство, что вовсе не страх, а презрение внушали миру «россы» после Грозного.

Но что позволено поэту, не позволено историку. Васи­лию Татищеву в «Истории Российской с древнейших вре­мен» пришлось искать этому объяснение. И едва ли уди­вится читатель, что нашел он его, конечно, в той же пере­писке царя с Курбским. Татищев не усомнился, что «если б ему [Грозному] некоторых беспутных вельмож бунты и измены не воспрепятствовали, то бы, конечно, не трудно ему было завоеванную Ливонию и часть нема­лую Литвы удержать»⁵⁴. Иначе говоря, поскольку трудно было обвинить в постыдном поражении Грозного поля­ков, немцев или евреев, которых станут обвинять потомки Татищева в поражениях других тиранов, пришлось искать «врага внутреннего». Аргумент он заимствовал у самого царя: бояре виноваты. Они конспирировали, предавая свою страну, и в конечном счете помешали тому, чтоб «россов целый мир страшился» еще в XVI веке.

Таким образом, уже в пору первого «историографичес­кого кошмара» стало совершенно очевидно, что предло­женное Курбским представление об опричнине как о кон­фликте царя с боярством оказалось палкой о двух концах. И структура всех будущих «кошмаров» ясно обозначи­лась в этом вроде бы несущественном и забытом эпизоде. Критерием Ломоносова и Татищева стало могущество России. И понимали они его не как благополучие ее граж­дан, не как процветание ее культуры и уж тем более не как ограничения самодержавной власти, но как способность к устрашению мира.

«Людодерство» не в счет, все жертвы оправданны, коль скоро достигнут этот интегральный результат. И если он не был достигнут, следовало искать козлов отпущения. Концепция Курбского их подсказывала. Под пером Тати­щева не царь, а бояре оказались «мятежниками в собст­венном государстве».

КОНТРАТАКА ЩЕРБАТОВА

К чести русской историографии, эта точка зрения ее не завоевала. Очень скоро она была атакована. И с большой силой. Самый авторитетный представитель консерватив­ной оппозиции времен Екатерины М.М. Щербатов назвал свою книгу, в пику Татищеву надо полагать, точно так же, как тот. Но в отличие от него эпоху Грозного Щербатов определил как «время, когда любовь к отечеству затухла, а место ее заступили низость, раболепство, старание о своей токмо собственности»⁵⁵. И связал он этот упадок нравов внутри страны с катастрофическим падением ее престижа в мире. Он проклял царя Ивана за то, что тот «учинил свое имя ненавидимо во всех странах света». И источник всех бед усматривал уже не в его характере или в «зельной ярости», но в стремлении к неограничен­ной власти. «Тако та нестесненная власть, которой само­держцы толь желают, есть меч, служащий к наказанию их славы»⁵⁶.