Что такое «законы производства власти», нам не объяс­няют. Известно лишь, что «ведут». Отсюда «главный пара­докс нашей новейшей политической истории... основате­лям нынешнего режима для сохранения власти предстоит уже завтра занять позиции, прямо противоположные тем, с которых они начинали свою реформаторскую деятель­ность. Неистовые западники станут «восточниками», пре­дающими анафеме «вавилонскую блудницу» Америку. Либералы, адепты теории «государство-минимум», они превратятся в законченных этатистов. Мондиалисты и ко­смополиты станут националистами. Критики империи... они станут централистами-державниками, наследующими традиции Калиты и Ивана IV»¹⁹. Имея в виду, что написано это в 1995 году, то, если верить столь смелому пророчест­ву, Ельцин, Гайдар или Чубайс должны были еще позавче­ра «превратиться» в Зюганова, Дугина или Макашова.

В-четвертых, Россия в принципе нереформируема, по­скольку она «арена столкновения Западной и Восточной цивилизаций, что и составляет глубинную основу ее не- симфонийности, раскольности»²⁰. Тем более что если «Ев­ропейские реформы кумулятивны, отечественные воз­вратны»²¹.

В-пятых, наконец, Россию тем не менее следует рефор­мировать, опираясь на «усиление реформационной роли государства как регулятора производства, распределе­ния, [а также ] разумное сочетание рыночных и планово- регулирующих начал, позволяющее наращивать произво­дительность труда, увеличивать долю прибавочного тру­да, развертывать инвестиционный комплекс»²².

А как же быть с «несимфонийностью» России и с «воз­вратностью отечественных реформ»? И что делать с иде­ей врожденной ее сверхдержавности, позволяющей, с од­ной стороны, «сплотить российский этнос вокруг идеи ве­личия России»²³, а с другой — заставляющей соседей в ужасе от нее отшатываться? И как «развертывать инвес­тиционный комплекс», если Запад хочет «загнать Россию в третий мир», даром что сам задыхается в своей «цивили- зационной тупиковости»?

Не в том лишь, однако, дело, что концы с концами у на­ших неоевразийцев не сходятся. И не в том даже, что идеи их вполне тривиальны (всякий, кто хоть мельком просмо­трит «Россию против России», без труда найдет в ней де­сятки, если не сотни цитат из славянофильствовавших мыслителей XIX века, а в них все эти идеи, начиная от ис­ключительности России и обреченности Запада и кончая ностальгией по сверхдержавности). Главное в другом. В том, что никак все это не объясняет страшную динамику русской истории, тот роковой ее «маятник», для обсужде­ния которого и отправился я в Москву осенью 2000 года.

ЗАВЕТ ФЕДОТОВА

И не потому вовсе не объясняет, что лидерам неоевра­зийства недостает таланта или эрудиции. Как раз напро­тив, множество их книг и статей обличают эрудицию не­дюжинную²⁴. Причина другая. Точнее всех, по-моему, ска­зал о ней тот же Федотов: «Наша история снова лежит перед нами, как целина, ждущая плуга... Национальный канон, установленный в XIX веке, явно себя исчерпал. Его эвристическая и конструктивная ценность ничтожны. Он давно уже звучит фальшью, [а] другой схемы не создано. Нет архитектора, нет плана, нет идеи»²⁵. Вот же в чем дей­ствительная причина неконструктивности идей наших нео­евразийцев. В том, что они продолжают работать в ключе все того же архаического «канона», об исчерпанности ко­торого знал еще в 1930-е Федотов, повторяют зады все того же Большого Стереотипа, что завел в тупик не одно поколение советских и западных историков России.

На самом деле «канон» этот, как мы только что видели, всемогущ у них до такой степени, что способен «превра­щать» современников, тех же Ельцина, Гайдара или Чу­байса в собственную противоположность, независимо да­же от их воли или намерений. Очень хорошо здесь видно, как антикварный «канон» по сути лишает сегодняшних ак­теров на политической сцене свободы выбора. Разумеет­ся, перед нами чистой воды исторический фатализм. Но разве не точно так же рассуждали Виттфогель или Тойнби, выводившие, как увидит читатель, политику со­ветских вождей непосредственно из художеств татарских ханов или византийских цезарей?

Федотов, однако, предложил и выход из этого заколдо­ванного круга. «Вполне мыслима, — писал он, — новая национальная схема». Только нужно для этого заново «изучать историю России, любовно вглядываться в ее чер­ты, вырывать в ее земле закопанные клады»²⁶. Вот чего не сделали неоевразийцы, и вот почему оказались они в пле­ну старого «канона».

Между тем первой последовала завету Федотова еще замечательная плеяда советских историков-шестидесятни­ков Н.Е. Носов, А.А. Зимин, Д.П. Маковский, С.М. Кашта­нов, С.О. Шмидт. В частности, обнаружили они в архивах, во многих случаях провинциальных, документальные до­казательства не только мощного хозяйственного подъема в России первой половины XVI века, внезапно и катастро­фически оборванного самодержавной революцией. И не только вполне неожиданное становление сильного сред­него класса, если хотите, московской предбуржуазии. Са­мым удивительным в этом заново вырытом «закопанном кладе» был совершенно европейский характер реформы 1550-х, свидетельствовавший о несомненном наличии в тогдашней России того, что С.О. Шмидт обозначил в свое время как «абсолютизм европейского типа»²⁷.

Мы, конечно, очень подробно поговорим обо всем этом позже. Сейчас подчеркнем лишь историческое значение бреши, пробитой уже в 1960-е в окаменевшей догме ста­рого «канона». Чтоб представить себе масштабы этого «клада», однако, понадобится небольшое историческое отступление.

РУСЬ И РОССИЯ

Никто, кажется, не оспаривает, что в начале второго христианского тысячелетия Киевско-Новгородский кон­гломерат варяжских княжеств и вечевых городов воспри­нимался в мире как сообщество вполне европейское. До­казывается это обычно династическими браками. Великий князь Ярослав, например, выдал своих дочерей за нор­вежского, венгерского и французского королей (после смерти мужа дочь его стала королевой Франции). Дочь князя Всеволода вышла замуж за германского императо­ра Генриха IV. И хотя впоследствии они разошлись, сам факт, что современники считали брак этот делом вполне обыденным, говорит за себя.

Проблема лишь в том, что Русь, в особенности после смерти в 1054 году Ярослава Мудрого, была сообществом пусть европейским, но еще протогосударственным. И по­тому нежизнеспособным. В отличие от сложившихся ев­ропейских государств, которые тоже оказались, подобно ей, в середине XIII века на пути монгольского нашествия (Венгрии, например, или Польши), Русь просто перестала существовать под его ударами, стала западной окраиной гигантской степной империи. И вдобавок, как напомнил нам Пушкин, «татаре не походили на мавров. Они, завое­вав Россию, не подарили ей ни алгебры, ни Аристотеля».

Спор между историками поэтому идет лишь о том, ка­ким именно государством вышла десять поколений спус­тя Москва из-под степного ярма. Я, конечно, преувеличи­ваю, когда говорю «спор». Большой Стереотип мировой историографии единодушно утверждал (и по сию пору ут­верждает), что государство Россия вышло из-под ига де­спотическим монстром, наследницей вовсе не европей­ской Руси, а монгольской Орды («империи Чингисхана», как уточняли родоначальники евразийства). Приговор ис­ториков был такой: вековое иго коренным образом изме­нило саму цивилизационную природу страны, европей­ская Русь превратилась в монгольско-византийскую Мос­ковию.

Пожалуй, точнее других сформулировал эту предпола­гаемую разницу между Русью и Московией Карл Маркс. «Колыбелью Московии, — писал он со своей обычной безжалостной афористичностью, — была не грубая до­блесть норманнской эпохи, а кровавая трясина монголь­ского рабства... Она обрела силу, лишь став виртуозом в мастерстве рабства. Освободившись, Московия продол­жала исполнять свою традиционную роль раба, ставшего рабовладельцем, следуя миссии, завещанной ей Чингис­ханом... Современная Россия есть не более чем метамор­фоза этой Московии»²⁸.