Таким образом, источником хаоса в общественных сис­темах оказывается, вопреки государственному мифу, как раз государство, а орудием его предотвращения (т. е. со­хранения Порядка) — свободное функционирование оп­позиции. Вот и пришли мы к еретическому и преступному с точки зрения мифа заключению, что в основе Порядка лежит Свобода.

Но если так, историография, представляющая эту оппо­зицию как измену, неизбежно попадает — и всегда будет попадать — в логический капкан, единственным выходом из которого оказывается ложь. Причем самая худшая из ее разновидностей, та, которой верят, как истине. И если мы сейчас перейдем от теории, которая, по словам Гете, сера, к практике, это должно стать очевидно.

Не будем далеко ходить. Откроем известную трилогию В. Костылева об Иване Грозном, удостоившуюся не только сталинской премии, но и, как, может быть, помнит читатель, восторженной рецензии такого опытного профессионала, как академик Н.М. Дружинин. Я понимаю, хочется забыть об этом позоре. Но этого-то как раз и не следует делать. По­мнить, как можно больше помнить — как бы ни было стыд­но — это единственное, что может нас спасти от самих себя. Весь смысл Иванианы в том, чтоб заставить нас помнить.

Итак, трилогия Костылева. То, что царь говорит в ней цитатами из своих посланий Курбскому, а его опрични­ки — пассажами из Виппера — оставим литературным критикам. По ее страницам расхаживают непристойные, вонючие бородачи-бояре, занятые исключительно угнете­нием крестьян и изменой. Опричники, напротив, все как на подбор былинные добры молодцы, настоящие выходцы из народа, освобождающие его от кровопийц-бояр и, не щадя живота, искореняющие его врагов. Одним сло­вом, те самые, что в сталинские времена звались людьми с горячим сердцем, холодным разумом и чистыми руками.

Ладно. Примем эту картину за чистую монету. Примем далее версию Костылева и Виппера, которые заклинают нас не верить оппозиционерам, объясняя все тени, бро­шенные на светлые ризы тирана, исключительно их зло­вредным влиянием. «Неудачи внешней войны, — жалует­ся Виппер, — кровопролитие войны внутренней — борьба с изменой — заслонили уже для ближайших поколений военные подвиги и централизаторские достижения царст­вования Грозного. Среди последующих историков боль­шинство подчинилось влиянию источников, исходивших из оппозиционных кругов: в их глазах умалилось значение его личности. Он попал в рубрику тиранов»⁵⁸.

Если мы вспомним, что даже Карамзин, как раз и зачис­ливший царя «в рубрику тиранов», не только не отрицал, но и превозносил его государственные заслуги, мы тотчас убедимся, что Виппер лжет (или не знает предмета). Но не это для нас сейчас важно. Обратимся к источникам, сво­бодным от «влияния оппозиционных кругов», к источни­кам, которые рекомендует сам Виппер. Кто мог быть в тог­дашней России свободен от «влияния»? Конечно, оприч­ник. И к счастью, один из них, некий Генрих Штаден, оставил нам свои «Записки о Московии». Штаден, конеч­но, немец и, конечно, подонок. Это Виппер охотно призна­ет. Но свидетельство его тем не менее драгоценно (мы уже знаем почему). До такой степени, что в глазах Виппера он вполне может выступить в качестве свидетеля защиты. Его книгу, полагает историк, «смело можно назвать перво­классным документом истории Москвы и Московской дер­жавы в 60 и 70-х годах XVI века»⁵⁹.

Согласимся: «оппозиционные круги» были не правы, ха­рактеризуя опричников Грозного как сволочь, собранную царем из всех углов страны и даже нанятую за границей для сокрушения ее политической элиты. Согласимся даже, что были они честнейшими из честных царских слуг. А те­перь посмотрим, что говорит свидетель защиты о судьбе этих преданных «псов государевых». В 1572 г. царь вдруг, пишет Штаден, «принялся расправляться с началь­ными людьми из опричнины. Князь Афанасий Вяземский умер в железных оковах, Алексей [Басманов] и его сын [Федор], с которым [царь] предавался разврату, были уби­ты... Князь Михаил [Черкасский], шурин [царя] стрельцами был насмерть зарублен топорами. Князь Василий Темкин был утоплен. Иван Зобатый был убит. Петр [Щенятев?] по­вешен на собственных воротах перед спальней. Князь Ан­дрей Овцын — повешен в опричнине на Арбатской улице; вместе с ним повешена живая овца. Маршалк Булат хотел сосватать свою сестру за [царя] и был убит, а сестра его из­насилована 500 стрельцами. Стрелецкий голова Курака Унковский был убит и спущен под лед»⁶⁰.

Что же должны мы из этого «свидетельства защиты» заключить? Были опричники честнейшими из честных, как массовым тиражом внушал читателю — с благословения Дружинина — Костылев? Защищали они порядок от хао­са, сеемого врагами народа? Но что же в таком случае сказать о царе, вешавшем своих верных «псов» на воро­тах их собственных домов, точно так же, как делал он это с врагами народа? А если они и впрямь заслуживали та­кой участи, то как быть с Костылевым, который ведь не сам все это придумал, а просто переписал из книг Виппе­ра и Бахрушина? Кто же был прав: «оппозиционные кру­ги» или наши почтенные наставники?

Ну, допустим, писателя Костылева обманула его каприз­ная муза. Но профессионалов-то, читавших первоисточни­ки, в том числе Штадена (не говоря уже о Синодике само­го Грозного), обмануть было труднее. Тот же С.В. Бахру­шин, один из крупнейших русских историков XX века, превосходно ведь знал, что происходило в опричнине. Знал, например, что «дворяне хотели иметь на престоле сильного царя, способного удовлетворить нужду служило­го класса в земле и крепостном труде», тогда как, «наобо­рот, бояре были заинтересованы в том, чтоб обезопасить от царского произвола свою жизнь и имущество»⁶¹.

Так что, спрашивается, дурного в том, чтоб обезопасить свою жизнь и имущество от царского произвола? Почему столь естественное человеческое желание делало бояр врагами народа? И почему «друзьями народа» были по­мещики, нуждавшиеся в крепостном труде? Почему автор так близко к сердцу принимает эту их нужду? Чем так лю­безен марксисту Бахрушину царский произвол, что готов он оправдать его, объявляя террор «неизбежным в дан­ных исторических условиях»?

Вот заключительная характеристика царя из книги Бах­рушина «Иван Грозный». Как сейчас увидит читатель, в ней что ни слово, то ложь. «Нам нет нужды идеализировать Ивана Грозного... его дела говорят сами за себя. Он со­здал сильное и мощное феодальное государство. Его ре­формы, обеспечившие порядок внутри страны и оборону от внешних врагов, встретили горячую поддержку русско­го народа... Таким образом в лице Грозного мы имеем не «ангела добродетели» и не загадочного злодея мелодра­мы, а крупного государственного деятеля своей эпохи, верно понимавшего интересы и нужды своего народа и бо­ровшегося за их удовлетворение»⁶².

Получается, что террор, война и разруха, принесшие смерть каждому десятому жителю тогдашней России, «обеспечили порядок внутри страны», капитуляция — «оборону от внешних врагов», а крепостное право встрети­ло «горячую поддержку русского народа». Автор демонст­рирует такое странное извращение нормальных человечес­ких понятий, такое презрение к ценности человеческой жиз­ни, такую атрофию нравственного чувства, что невольно хочется спросить: а как же его коллеги? Не стыдно было ему смотреть им глаза? Не стыдно. Коллеги писали то же самое.

Вот она перед нами — клиническая картина нравствен­ного растления, постигшего русскую историографию в 1940-е. Картина, с очевидностью свидетельствующая, что и в XX веке русская историография по-прежнему оста­валась в лапах средневековья.

ТРАДИЦИЯ СОПРОТИВЛЕНИЯ

И тут совсем уже другой возникает перед нами вопрос: как вообще смогла в таких обстоятельствах русская исто­риография не превратиться в сплошное нагромождение лжи, не окаменеть в постыдном холопстве, не покориться окончательно традиции коллаборационизма? И единствен­ный ответ на этот вопрос заключается, я думаю, в том, что наряду с ней от века существовала в русской историогра­фии другая, противоположная традиция, которая шла как раз от проклятых Виппером «оппозиционных кругов». Та самая, которую я назвал бы традицией Сопротивления, пе­реходившей, как эстафета, от Курбского к Крижаничу, от Щербатова к Аксакову, от Лунина к Герцену, от Ключев­ского к Веселовскому, от него к шестидесятникам XX века. Не было эпохи, когда традиция Сопротивления не присутст­вовала бы в русской историографии. В этом, в нашей спо­собности к сопротивлению — реальность нашей надежды.