Четыре столетия маячила над Россией гигантская тень ее первого самодержца, то развенчанного, то вновь короно­ванного на царство, но никогда до сих пор, при всех ее па­дениях и взлетах, не угрожало это страшное наследство са­мим основам существования нации как нравственного сою­за. Я говорю сейчас не только о том, что мы жили в тотальном кошмаре, но о невозможности больше жить с сознанием, что кошмар этот может повториться. Что сно­ва почтеннейшие и ученейшие наставники нации унизятся — и унизят страну — оправданием крепостничества, террора и агрессии. Что легитимизируя традицию холопства, снова станут они помогать тирану легитимизировать холопство со­временное. Мне было бы бесконечно легче, если б я мог сказать, что этой ценой покупали себе наставники жизнь и благополучие в эпоху, когда политикой именовалась вуль­гарная драка за физическое выживание: в конце концов, во всех странах и во все эпохи находились свои коллаборанты. Это было бы легче, но это была бы неправда.

Достаточно прочитать работы Садикова, Полосина, Бах­рушина, Виппера или Смирнова, чтоб убедиться, что это не канцелярская проза и не казенная риторика, что присутст­вует в них глубоко личный пафос, отчетливая уверенность в своей правоте, в высокой научной объективности своих взглядов. Пусть ложная была это вера — но вера. Не в том, стало быть, дело, что эти люди — все звезды первой вели­чины русской историографии XX века — оправдывали па­лачество, а в том, что делали они это с чистой совестью.

Полосин писал: «Опричнина только в советской науке получила свое научно-историческое оправдание»⁵⁶. Бах­рушин писал: «Подлинное значение Ивана Грозного выяс­няется только в настоящее время, в свете марксистской методологии»⁵⁷. Они были убеждены в этом. Но они были не правы. Их устами говорила могучая самодержавная традиция русской историографии. Говорили Ломоносов, Татищев, Кавелин, Соловьев, Горский, Белов и Ярош. Го­ворили все, кто — вне всякой связи со «светом марксист­ской методологии» — задолго до марксизма оправдывал опричнину. Оправдывали потому, что где-то в темных глу­бинах души интуитивно верили, что «свобода перехода» и впрямь создает хаос, что политическая оппозиция развя­зывает анархию, что Париж стоит мессы, а Порядок стоит холопства. Традиция холопства говорила их устами.

И это она — а не личная трусость, не приспособленче­ство или забота о благополучии — заставляла их лгать и верить своей лжи. Заставляла блестяще аргументиро­вать свою неправоту, свои мистификации, свое грехопаде­ние, наряжаясь в бутафорские латы «марксистской мето­дологии». То была не их вина, их беда.

Но что было, то было. И если поведение опричников Ива­на Грозного еще можно интерпретировать так или иначе, то поведение опричников Сталина двум мнениям не подле­жит. Нам не нужны для его оценки ни «документально обос­нованные факты», ни «свет марксистской методологии».

Мы видели это своими глазами. Мы точно знаем, что перед нами были не только звери и палачи, но и люди, которым традиция дала основание гордиться своей растленностью.

Но если мы действительно стоим перед лицом мощной традиции и если она действительно ведет нас к таким без­днам унижения, то вправе ли мы пассивно ожидать, когда снова пробьет для нас или для тех, кто идет за нами, час растления? Это уже не вопрос о национальной гордыне, как было во времена Ломоносова и Татищева. И не вопрос национального самоуважения, как было во времена Каве­лина и Соловьева. Это вопрос национального выживания. Три последовательных «историографических кошмара» на протяжении трех столетий беспощадно продемонстри­ровали, что традиция холопства не только насаждается полицией (в прямом или в переносном смысле), что она не внешняя нам сила, она в нас самих. Она убивает нас изну­три. Переживем ли мы четвертый «историографический кошмар» в XXI веке? А если переживем, останемся ли людьми?

СРЕДНЕВЕКОВОЕ ВИДЕНИЕ

Что государственный миф, завещанный нам Грозным, обладает гипнотической силой, мы видели уже в 1840-е. Столетие спустя узнали мы больше — что гипноз этот чре­ват сталинизацией Иванианы. Это обязывает нас хотя бы попытаться проанализировать структуру этого мифа. Тем более что не так уж она и сложна, эта структура. Я сказал бы даже, что она элементарна. На каких постулатах в самом деле основывал царь свою позицию в посланиях Курбско­му? Во-первых, на том, что отождествлял собственные це­ли с целями государства. Во-вторых, на том, что отождеств­лял цели государства с целями нации. Вот в этой формуле двойного отождествления вся суть дела, по-моему.

Оппозиционер, допускающий, что самодержец выбирает программу управления, говоря современным языком, исхо­дя из целей и интересов, отличных от интересов государст­ва и тем более нации, — изменник, враг народа. Для Гроз­ного это было самоочевидно. Для нас, в свою очередь, тоже очевидно, что за его беспощадной формулой стоит видение нации-семьи, глава которой все видит, все знает, обо всех печется и по определению не может иметь никаких других интересов, кроме интересов своих чад. Может ли быть со­мнение, что это средневековое видение? Божественный мандат сюзерена лишь символизировал и подкреплял его. Во времена Грозного это могло казаться в порядке вещей.

Но к нашему удивлению, уже в XIX веке, когда мандат этот выглядел ископаемой древностью, средневековое видение вдруг вновь возродилось в русской историогра­фии. Только теперь речь шла о необходимости для госу­дарства сокрушить «родовое начало». Или для бедного народа отбиться от врагов, осаждающих его со всех сто­рон. Или о России, которой угрожала судьба Польши. И снова вдруг оказывалось, что не смогла бы страна пре­одолеть эти роковые препятствия без опричнины и само­державия. Иначе говоря, миф Грозного принял «науч­ную» форму государственной школы. Но в основе его по- прежнему лежало то же самое видение общества, где отец исполнял необходимую историческую функцию организа­ции семьи и защиты холопов-домочадцев, функцию их спасения — от родового ли начала, агрессивной ли «ули­цы» или кошмарной олигархии. Страна и самодержец по- прежнему были одно — нераздельное и неразделимое.

Когда затем в XX веке пришло время аграрной шко­лы — с ее «классовой борьбой», — могло показаться, что настала наконец пора расстаться со средневековым виде­нием. Сама классовая борьба предполагала, что общест­во — не семья, не гомогенная единица, что интересы раз­ных его групп могут быть не только различны, но и проти­воположны. И все-таки каким-то странным образом цели самодержца и государства вновь совпали с целями «про­грессивного класса» и тем самым по-прежнему, как и во времена Грозного, оказались неотделимы от целей обще­ства. Опять — и у «аграрников», и у «милитаристов» — государство спасало нацию. У одних — от класса княжат, от реакционных латифундий, от противников товарно-де­нежных отношений. У других — от «наступления католи­чества», от военной отсталости, от всемирного заговора

Ватикана. И соответственно для всех них оппозиционеры оставались «врагами народа».

Короче, ни одна из этих последовательно сменявших друг друга историографических школ не допускала и мыс­ли, что самодержавное государство может преследовать свои собственные интересы, противоположные интересам нации. Средневековое видение витало над ними и в XIX ве­ке, и в XX — одинаково над «правыми» и над «левыми». И до такой степени глубок оказался этот гипноз, что даже марксисты, для которых постулат о государстве как орга­низации господствующего класса должен был как будто бы служить альфой и омегой их исторических взглядов, не смогли удержаться от официального провозглашения «общенародного государства», т.е капитулировали перед тезисом государственной школы.

РАЗОБЛАЧЕНИЕ МИФА

История, однако, подтвердила правоту Аристотеля, ко­торый, как мы видели, уже за 500 лет до Рождества Хрис­това показал, что стремление государства подчинить об­щество интересам тех или иных групп или личным интере­сам лидера — в природе вещей. И следовательно, нации-семьи на свете не бывает. Действительная пробле­ма состоит в том, как сделать общество способным кор­ректировать неизбежные «отклонения» государства. И единственным инструментом такой корректировки, изо­бретенным политическим гением человечества, единст­венным средством предотвращения разрушительных, се­ющих хаос и анархию революций является та самая поли­тическая оппозиция, которая традиционно выступает в русской историографии как синоним «измены».