В. В. Геращенко

Ю. Д. Маслюков

Интерлюдия

Сперва потому, что, вместо призыва «красного» правительства, первым побуждением Ельцина после дефолта 17 августа 98-го было вернуть к рулю старого надежного Черномырдина, которого он неосторожно уволил в марте. Уже 21 августа президент внес в Думу его кандидатуру. Разочарованная и рассерженная Дума провалила его подавляющим числом голосов: 251 против 94. Спикер Думы Геннадий Селезнев, член КПРФ, конечно, предупредил Ельцина, что Дума не примет премьера, который не согласится «полностью изменить курс правительства». И это означало, что кандидатура Черномырдина безнадежна. Президент ответил, что никакого изменения курса не допустит и будет рекомендовать Черномырдина снова.

Г. Н. Селезнев

Тогда совет Думы обратился к самому Черномырдину с просьбой добровольно снять свою кандидатуру. Виктор Степанович ответил достойно: «Ни по совести, ни по существу дела я на такое безответственное решение не пойду. У меня другой страны и другой судьбы нет, мои дети и внуки будут жить здесь, в России». Президент предложил его кандидатуру во второй раз. И ее, конечно, снова провалили — столь же впечатляющим большинством. Жириновский, который боялся поссориться и с Ельциным, и с коммунистами, попытался, как обычно, перехитрить всех: 49 из 50 его депутатов не явились на голосование, явился один — и проголосовал «за». Но даже если бы все его 50 голосовали так же, это ровно ничего не изменило бы.

Можно было повторить эту безнадежную процедуру в третий раз. Но тогда пришлось бы распускать Думу. А Зюганов самодовольно заявил, что коммунисты роспуска Думы не боятся: в ситуации дефолта они наберут еще больше голосов. И он был прав. Это был откровенный шантаж. Но пришлось уступить: уже три недели страна жила без правительства. Черномырдин снял свою кандидатуру. Но перед уходом он выступил по телевидению с речью, достойной Гайдара: «У левой оппозиции вновь обострился революционный синдром. Дума почувствовала реальную возможность захватить власть и сменить, возможно, политический строй. Но не тешьте себя иллюзиями. Ни красных, ни розовых не будет. Эти цвета закрасят черным и коричневым. Мир содрогнется, если это случится с Россией».

Зато коммунисты торжествовали: Ельцин сдался. Зюганов добился того, чего не добились ни путчисты в августе 91-го, ни мятежники в октябре 93-го! Новое правительство возглавил Евгений Примаков. И пришли с ним и Маслюков, и Геращенко, и Густов, все, кому, с точки зрения Зюганова, следовало там быть. И что же? Да ничего. «Подпечатали» по секрету немножко денег, заплатили за счет этого зарплату бюджетникам, пенсии, попытались было стреножить прессу, Ельцин не позволил. Примаков развернул самолет над Атлантикой, сделав Россию всемирным посмешищем, остальное, оставшееся им до мая 99-го время, когда их уволили, потратили на бесплодные переговоры о новом займе с МВФ, который им не доверял. О национализации экономики и о «полном изменении курса» и речи не было. Увольняя Примакова, Ельцин сказал: «Нам не нужна стабилизация нищеты и экономического упадка. Нужен серьезный прорыв».

Е. М. Примаков

И это «красное» правительство, о котором мечтал Зюганов? Все, что оно за восемь месяцев сделало, это помогло президенту удержать в стране на время кризиса политическую стабильность. Аналогия с НЭПом не сработала. Рыночные преобразования оказались НЕОБРАТИМЫ. Не могу найти другого сравнения: час торжества обратился для КПРФ в ее Ватерлоо (это не значит, конечно, что Зюганов перестанет на каждых выборах дежурно баллотироваться в президенты, значит лишь, что отныне он обречен быть «вечно вторым» и шансов на приход к власти у него больше не будет).

«Победило меньшее зло»

Окончательное поражение коммунистов означало, естественно, победу того, что они отрицали, — рыночных отношений, капитализма, той самой «монетизации», убедившей многих на Западе поверить, что отныне «Россия с нами». Другими словами, поставить знак равенства между победой капитализма и торжеством свободы (и в первую очередь главного стража этой свободы — средств массовой информации). Я потратил тогда массу усилий, пытаясь объяснить тамошним властителям дум, что никакого такого равенства не существует, что это грубая ошибка, последствия которой непредсказуемы. Но… не получилось (см. главу двенадцатую «Как бы не повторить старые ошибки»).

Теперь мы знаем, что капитализм бывает разный, в том числе и «дикий» — с малиновыми пиджаками, золотыми цепями и трехметровыми памятниками на кладбищах, словом, с «бандитским Петербургом». Об этом сняты десятки сериалов. Знаем также теперь, что и при капитализме СМИ могут при определенных условиях стать своего рода государственным наркотиком, инструментом массового зомбирования населения, о чем тоже будут в свое время сняты сериалы. Бывает, слов нет, и капитализм цивилизованный, благоустроенный. Но в ельцинские времена, как, впрочем, и в сегодняшние, до него еще, как до звезды небесной, далеко.

Сейчас, однако, нам важно понять, что происходило с этими самыми СМИ именно в то время, когда они впервые почувствовали, что капитализм, за который они самоотверженно боролись против коммунистов, означает, между прочим, и то, что они тоже становятся своего рода товаром. Тогда и стали мне вполне понятны слова, которыми Отто Лацис завершил главу о выборах 96-го года в книге «Тщательно спланированное самоубийство». Да, конечно, относилась его горькая реплика «ПОБЕДИЛО МЕНЬШЕЕ ЗЛО» и к Ельцину, который после Чечни никогда уже не был в его глазах тем легендарным вождем демократической революции, каким представлял он себе его в августе 91-го. Но и что-то куда более интимное, связанное с судьбой родного ему коллектива Известий, послышалось мне в этих словах. В принципе вся эта глава не более чем попытка разобраться в том, что означало в устах Лациса это «меньшее зло», на борьбу за которое он положил жизнь.

Конечно, он оставался оптимистом. «Свобода слова в России, разумеется, появилась, — писал он, — Исчезла цензура в виде все предварительно читавшего Главлита, без которого нельзя было напечатать даже визитную карточку. Нет монопольно правящей партии, которая назначала всех номенклатурных руководителей прессы. Нет единой собственности на средства массовой информации-есть разные владельцы, конкурирующие между собой. Факт наличия конкуренции очень важен, он дает журналистам, как и читателям, выбор». Все верно, но за всем этим рутинным перечислением преимуществ капитализма чудилось одно большое невысказанное «НО».

«Но» было в том, что новые владельцы, как мы уже говорили, ни в грош не ставили сложившиеся годами традиции журналистского коллектива, не только не понимали, но просто не замечали его предпочтений, его идейного стержня, того, что делало его живым организмом. Пусть СМИ-товар, но товар особенный. Они могут быть мощным оружием, могут быть успокаивающим лекарством, даже наркотиком, могут воспитывать и могут развращать, но неживым инструментом в чужих холодных руках они быть не могут, протухают, становятся суррогатом, «порченым» продуктом. Хороший хозяин, конечно, не дал бы добру протухнуть. Но где было в ту, «полудикую», переходную олигархическую пору взять такого хозяина?

Первые испытания

Не знаю, честно говоря, почему именно драма Известий показалась мне лучшим примером оборотной стороны победы капитализма в России. Отчасти, наверное, потому, что телевизионные скандалы, связанные с упомянутой попыткой «крупного капитала управлять политикой», давно уже во всех подробностях описаны и добавить мне к этим описаниям нечего. Не говоря уже о том, что один к одному походили они на аналогичные скандалы в Америке начала XX века, где породили целую литературу «разгребателей грязи», а Теодор Драйзер, классик этой литературы, еще в советские времена был переведен на русский. Увы, как я уже однажды писал, ни Ельцин, ни Путин оказались не ровня Теодору Рузвельту, сумевшему устранить олигархический произвол, не нарушив правила демократического общежития. Не понадобилось для этого Рузвельту сажать в тюрьму тамошних Ходорковских.