И все же не один круг сделала Луиза по старинной площади, посреди которой гарцевал на бронзовом коне Людовик Тринадцатый. С опаской посматривала на окна третьего этажа, прикрытые бархатными шторами, не сразу подняла к бронзовому молотку руку. Но — подняла!

Дверь открыла толстая седая консьержка в очках и на несмелый вопрос Луизы пожала плечами.

— О, мадемуазель! Неужели не знаете? Мосье Гюго не живет здесь уже три года! Это известно в Париже каждому!

Старуха рассматривала молоденькую провинциалку почти с жалостью, но, на счастье Луизы, оказалась словоохотливой и к тому же любила похвастаться знакомством с великим человеком.

— О, супруга мэтра, госпожа Адель, тогда все рассказала мне! — гордо изрекла она, складывая на могучей груди багровые руки. — Да я и сама была свидетельницей непростительного кощунства!

— Какого кощунства?!

И снопа толстуха посмотрела с нескрываемым сожалением и, шумно вздохнув, распахнула дверь.

— Входите, мадемуазель! Я расскажу вам все!

Так Луиза узнала, что три года назад, в дни июньского восстания, двадцать четвертого, Гюго отправился на заседание Ассамблеи, и там депутат Белле сообщил ему, что Королевская площадь охвачена пожаром, какие-то негодяи, проникнув из переулка Гемене в дом № 6, подожгли квартиру Гюго. К счастью, Белле оказался рядом и помог мадам Адель Гюго укрыться в безопасном месте.

«Сейчас, Виктор, ваша семья находится у трубочиста Мартиньони. Знаете дом на углу с аркадами? Вот там».

Охваченный страхом за сыновей, Гюго на случайно подвернувшемся фиакре домчался до Королевской площади. К счастью, никто из его близких не пострадал.

— А ведь вы, мадемуазель, видимо, и того не знаете, какое ужасное горе перед этим постигло мосье Гюго? — с блестящими от слез щеками продолжала консьержка. — О, я никогда не забуду проклятую осень сорок третьего! Представьте — на Сене перевернулась яхта мосье Шарля Вакери, мужа незабвенной Леопольдины, любимой дочери мэтра! О, какой то был ужас, у меня нет слов! Шарль пытался спасти жену, и они утонули в объятиях друг друга. Если бы вы видели в те дни мосье Виктора! Воплощение страдания! Я думала, он не переживет, клянусь всевышним! К счастью, у него остались сыновья… Старуха вытерла платочком глаза и, немного успокоившись, спросила:

— Вы пришли к мосье со стихами? Да? К нему многие приходят, и он не отказывает никому. О, у него поистине великое сердце! А живет он сейчас, мадемуазель, на улице Тур-д'Овернь, на южных склонах Монмартра. Там хорошо, тихо, зеленые сады, трава прямо на улице…

После долгих колебаний Луиза вое же решила отправиться на Монмартр.

Взлохмаченный лобастый человек встретил ее на пороге залитой солнечным светом комнаты, набитой книгами от пола до потолка. В глубине виднелся заваленный газетами и листами бумаги письменный стел, в костяном бокале белели гусиные перья. Тускло поблескивала на столе медь подсвечников, а в затененном углу розовел мрамор женской фигуры.

Луиза мгновенно оглядела Гюго. Увы, он постарел, ее кумир, под пронзительно острыми глазами обозначились мешки, чуть обвисли щеки, а губы сжались жестко и скорбно.

Гюго, прищурившись, с любопытством взирал на посетительницу. Горничная, открывшая Луизе дверь, с ожиданием смотрела из передней.

— Что угодно, мадемуазель? — спросил Гюго.

Не узнал!

Луиза молча протянула письма, адресованные ей на Вронкур. Он взял, не спуская с Луизы чуть иронического, но довольного и понимающего взгляда, — ему, «королю поэтов», конечно же частенько приходилось принимать дань немого девичьего восхищения и обожания.

Мэтр бегло читал собственное послание, а Луиза вспоминала ощущение, испытанное сегодня, когда бродила по нефам Нотр-Дам, украшенным чудесными цветными витражами. Там ей мерещилось, что из какого-то темного угла за ней неотступно следят налитые болью глаза Квазимодо, что вот-вот откуда-то выпрыгнет белая козочка и следом появится Эсмеральда.

Пробежав письмо, Гюго кивнул горничной и, отступив в глубину кабинета, сделал рукой с письмом приглашающий жест:

— Прошу!

Так она вступила в святилище, пахнувшее кожаными переплетами старых книг, воском свечей и сигарным дымом.

— О, мосье! Я помешала?!

Он махнул рукой, словно говоря: что же поделаешь?

— Э-э-э… Мадемуазель, мадам?

— Я не замужем, мосье. Меня зовут Луиза Мишель. Он вдруг остановился, рывком повернулся к ней и, наклонившись, пристально всмотрелся. А выпрямившись, яростно хлопнул себя ладонью по могучему лбу.

— Вронкур! Шарль Этьен Демаи! Да?

— О, да, да, мосье!

— Маленькая девочка играла на фортепьяно «Марсельезу», читала мои стихи! Да? А потом…

И, не дожидаясь ответа, шагнул к одному из шкафов, принялся рыться в пачках писем.

— Вот! — приблизив исписанные листки к глазам, прочитал: «Если бы я не писала вам, я не смогла бы вынести жизнь!» Это вы писали мне после смерти деда?

— Да, мосье.

Бросив письмо на стол, Гюго шагнул к Луизе, обнял, на глазах у него блеснули слезы.

— Как же я не узнал сразу?! Ах, бедный Шарль Этьен! Он так мечтал дожить до нового революционного взрыва! Да садитесь же, Луиза! Садитесь! О как беспощадно время!

— Я благодарна вам, мосье, я счастлива! — только я смогла ответить она.

Успокаиваясь, Гюго зашагал по кабинету.

Его самолюбию явно льстили почти детская растерянность гостьи, ее робость и восторженность: он был неравнодушен к пьянящему фимиаму славы.

Позже Луиза никак не могла восстановить в памяти последовательность всего разговора с Гюго. Запомнила ласковый и горячий блеск глаз, тепло широкой и сильной ладони, — на ходу прикоснулся к ее руке. Когда он перехватил восхищенный взгляд, брошенный ею на роскошный, с золотым тиснением, том «Собора Парижской богоматери», он печально, но довольно сказал:

— Да, мадемуазель! Писатель лишь создает книгу, а общество либо принимает ее, либо хоронит! Автор — творец книги, но творец ее судьбы — общество!

— Блистательной судьбе вашего «Собора» нельзя не завидовать! — восторженно улыбнулась Луиза.

Она сидела на диване, теребя вышитый бисером ридикюль, а Гюго крупными и неслышными — она подумала «львиными» — шагами расхаживал по кабинету и говорил, горячо сверкая пронзительными глазами. Рассуждал о поэзии, перемежая речь строфами своих и чужих стихов, рассказывал о детских годах, проведенных на Эльбе и в Испании, о свергнутом короле Луи Филиппе, о Второй республике.

Луизе было странно, что великий человек снисходит к провинциальной девушке до беседы о политике, но вскоре она поняла, что ему безразлично, с кем говорить, лишь бы говорить, так изболелась у него душа. Она, однако, не совсем понимала, почему он, сын наполеоновского генерала, пришелся ко двору Луи Филиппа и с двадцати лет получал из рук короля ежегодную «пенсию» в две тысячи франков, что именно король Филипп удостоил его звания пэра. И еще ее поражала необузданная ненависть, с которой Гюго поносил Луи Бонапарта, с какой говорил о растущем влиянии Баденге, о возможности цезаристского переворота. И это наполнило ее гордостью и радостью: они думают и чувствуют одинаково!

По возвращении из Парижа, когда она учительствовала в селениях Верхней Марны, Луиза с жадностью ловила известия о событиях в столице. Так она узнала, что Виктор Гюго в дни декабрьского переворота сражался на баррикадах, а после разгрома восстания покинул страну и живет в изгнании, на английских островах не то Джерси, не то Гернси, где-то в проливе Ла-Манш.

Но в тот памятный день им помешали договорить. Явился некий величественный, седокудрый старец, Гюго необычайно обрадовался ему. Луиза поняла, что время, подаренное ей милостивой судьбой, истекло. Провожая ее до порога, Гюго сказал:

— …Если девочка все же посвятит себя поэзии, ей необходимо переезжать в Париж! Только в Париж, в Мекку поэтов. И помните, дорогая: двери моего дома открыты для вас всегда! И еще не забывайте: поэзия капризна, как красивая и гордая женщина, она не прощает тем, кто поклоняется двум богам! Вам предстоит, Луиза, трудный, но неизбежный выбор!..