Однако прошли долгие пять лет, прежде чем ей удалось последовать совету Гюго и перебраться в Париж. Здесь сначала учительствовала в пансионате мадам Волиер на Шато д'О, а когда Марианна продала во Вронкуре клочок земли, завещанный им Шарлем Демаи, Луиза сама открыла школу для девочек на Монмартре, на улице Удо. На первом этаже — школа, а на втором — Луиза с мамой Марианной и помощницей по школе, болезненной мадемуазель Пулен.

Школу Луизы посещали дочери монмартрских бедняков: каменщиков и зеленщиц, прачек и угольщиков, швей и фонарщиков, служанок из дешевых кабачков и ночных извозчиков. С девочек Луиза взимала мизерную плату, лишь бы хватало на жизнь ей, матери и Пулен, а иногда и совсем отказывалась от платы, если семья девочки не могла платить…

— Ну что ж, Сидони, — говорила в таких случаях Луиза, — когда твои родители разбогатеют, ты отдашь мне все сразу. Согласна?

— О, вы так добры, мадемуазель Луиза! Но вы сами…

— Ничего, Сидони! Придет время, и все бедные станут богатыми!

— Вы верите, мадемуазель Луиза?

— Конечно, девочка! Жизнь лучших людей Франции посвящена борьбе за это! И ты, милая Сидони, верь: тебе предстоит жить в мире справедливости и богатства для всех!

Дни она проводила со своими ученицами, а вечерами посещала лекции и курсы на улице Отфейль. Ненастные вечера просиживала в библиотеке Святой Женевъевы в Латинском квартале или дома, за бюро, у камина, писала стихи, поэмы, — многое удалось опубликовать, — тогда-то она и вступила в «Союз поэтов».

А Марианна занималась немудреным хозяйством и, с грустью поглядывая на дочку, украдкой вздыхала.

— Ты что, мама? — беспокоилась Луиза.

— Ах, Луизетта, Луизетта! — покачивала седеющей головой Марианна. — Мне хочется, дочка, понянчить твое дитя. Я все жду, когда выйдешь замуж.

— Ой, мама! Я же тебе сто раз говорила: мой жених убит на баррикадах в сорок восьмом!

— Все шутишь, — с укором замечала мать. — А дни идут и идут. И не остановишь их и потом не вернешь!

— Оставь, мама! — всерьез сердилась Луиза. — Ты же знаешь, я никого не люблю! А брак без любви… прости за грубость, мама, но, по-моему, нет разницы между проституцией и подобным браком!

Марианна Мишель печально умолкала: ну что она могла ответить? Сама она в молодости была прямо-таки красоткой, мужчины и сейчас нет-нет да и поглядывали ей вслед, подкручивая ус. А Луиза хотя и обаятельная, живая, умная, но некрасивая девочка, еще во Вронкуре и Шомоне Марианне не раз приходилось слышать: «Неужели Луиза ваша дочь? Ни малейшего сходства!» И Марианне нечего было ответить, она и сама не могла понять, как такое «чудо наоборот» произошло? Она лишь благодарила судьбу, что та послала ей дочь, последнее утешение на старости лет.

Да, дни шли, сливались в недели и месяцы, прессовались в годы, оставляя в глубине души наслоения радостей и горестей, несбывшихся надежд и похороненных ожиданий…

А мир жил сложной и напряженной жизнью. Почти не затухая, бушевали на планете войны. Завершилась гражданская битва за свободу негров в Северной Америке. Повесили самоотверженного и благородного Джона Брауна. Наконец-то освободили от крепостной зависимости несчастных крестьян Российской империи. Военные фрегаты и корветы увозили французских парней за моря-океаны — умирать неведомо за что на чужой земле. Так отошли в прошлое Крымская война с Россией, бессмысленная война в Китае, Мексиканская и Тунисская экспедиции, — о них напоминали безрукие и безногие калеки, ковылявшие по улицам и кабачкам Парижа.

А в самом Париже по инициативе префекта департамента Сены барона Османа разворачивалось невиданное до тех пор строительство: сносилось около шестидесяти тысяч старых домов, выпрямлялись и расширялись проспекты и бульвары. Кое-кто утверждал: для удобства полиции в борьбе с мятежными парижанами. Возводились храмы и пышные дворцы, вокзалы и театры, воздвигались памятники. Рабочие предместья — Бельвиль, Монмартр, Ла-Виллет, Батиньоль и другие, вдруг оказались в черте города. Цены на жилье фантастически росли, — вечно нуждающийся рабочий люд вытеснялся на пустыри. Мальчишки распевали неведомо кем сочиненную песенку: «Хлеб дорог, а деньги редки, Осман повышает квартирную плату, а правительство скупо и лишь сыщикам платит хорошо!»

Все значительные события находили отклик в душе Луизы, она посвящала им стихи и поэмы, статьи и дневниковые записи. Незабываемое впечатление произвела на нее всемирная Парижская выставка, полет на воздушном шаре отчаянно смелого мосье Надара. К тому времени Луиза уже много знала, но именно на выставке воочию убедилась, как необъятно велика земля, как различны и интересны населяющие ее народы.

На выставке, гремевшей грандиозными оркестрами, бывала каждый день. То любовалась африканскими танцами, то лихими джигитовками русских казаков, то застывала в изумлении перед черными тысячелетними мумиями. Засматривалась на диковинные головные уборы американских индейцев, на краснощеких медхен, разъезжавших верхом на пивных баварских бочках. А каких только машин не навезли тогда в Париж! Там и тут сверкали сталью и никелем умные, послушные человеку механизмы, которые, казалось, умели делать все. Луизу приводила в ужас пятидесятитонная крупповская пушка, стрелявшая тяжеленными ядрами на десятки километров! Сколько же человек может эта бездушная махина убить за один выстрел, сколько может пролить крови!

И как Луиза ни бывала занята, к вечеру обязательно обходила все Марсово поле — от Сены до Военного училища. Здесь крохотные дворцы соседствовали с восточными шатрами, старинные башни — со сказочными павильонами; сверкая бисером и позолотой, крутились безостановочные карусели, на всех языках орали зазывалы. Здесь можно было встретить коронованных и некоронованных королей Европы, владык Нового Света, раджей Индии, вождей африканских племен — весь мир…

А затем в «долгой ночи Империи», как писала Луиза в своих тетрадях, будто в мрачном подвале, блеснули лучи света.

Желая создать видимость либеральных преобразований и тем отдалить революционный взрыв, правительство Луи Наполеона отменило драконовские законы о печати. Разрешили собрания. Правда, на них запрещалось рассуждать о политике и религии, хулить правительство и царственную семью. Открывались рабочие и студенческие клубы. Кабачки с клоком соломы или гирляндой сушеных яблок вместо вывески по вечерам превращались в места сходок и встреч, где можно было отвести душу.

Особенно полюбила Луиза кафе «Старый дуб» на улице Муфтар и «Братство» на улице Фландр: именно там познакомилась с Луи Эженом Варленом и Натали Лемель, Раулем Риго и Андре Лео — людьми, которые навсегда вошли в ее жизнь.

Очень поразил ее тогда простой рабочий Варлен и его речь на суде над Парижским бюро Интернационала. Чуть сутуловатый, порывистый, Варлен говорил, то и дело прерываемый окриками судьи:

— Среди роскоши и нищеты, угнетения и рабства мы находим, однако, утешение. Мы знаем из истории, как непрочен любой порядок, при котором люди умирают от голода у порога дворцов, переполненных благами мира!

Его слова совпадали с мыслями самой Луизы, и ей хотелось броситься к скамье подсудимых, обнять бородатого переплетчика и его соратников по Всемирному товариществу рабочих — Толена, Шалэна и других.

А ведь, откровенно говоря, до той поры она думала, что грядущую революцию, как и в восемьдесят девятом, и в тридцатом, и в сорок восьмом, возглавят люди умственного труда! А оказывается, из глубин нации поднимаются новые, неожиданные и, может быть, могучие силы!

— …Земля, — говорил тогда Варлеи, — уходит из-под. ног богачей, берегитесь! Класс, который до сих пор появлялся на арене истории лишь во время восстаний дли того, чтобы уничтожить какую-нибудь великую несправедливость, класс, который угнетали всегда, — рабочий класс узнал наконец, что именно нужно сделать, чтобы уничтожить все зло и все страдания!..