И Мари спохватилась:

— Что это я все о себе да о Рауле?! — Встала, взяла Луизу за руку. — Пойдем!

Луиза не спросила куда. Вышли на крошечную лестничную площадку. Там, напротив двери в каморку Мари, оказалась вторая дверь, раньше, в полутьме, Луиза и не заметила ее.

— Здесь жил Тео, — пояснила Мари, распахивая дверь.

— Жил? — удивилась Луиза. — А разве теперь?..

— Да! Три года назад, когда за ним началась слежка, снял комнатушку в Латинском квартале.

— Почему же? — снова удивилась Луиза.

— Ну как не понимаешь?! Не хочет ставить под удар родных. В случае… ну, в очень серьезном случае она арестовывают и отца с матерью, стариков, дескать, все вместе, все отвечаете! Забегает изредка глянуть на мать, на отца. И опять неделями нет.

Стоя на пороге, Луиза молча оглядывала жилище Теофиля. Книги занимали два шкафа во всю стену, стопками громоздились на столе, на подоконниках и прямо на полу. На столе тоже книги, газеты и журналы, листы бумаги, исписанные крупным почерком. Но — ни мусора, ни пылинки.

— Я убираю здесь каждый день, — будто угадав мысли Луизы, пояснила Мари. — Я ведь люблю Тео! И так за него боюсь! Порой мне снятся ужасные сны! Будто его ловят жандармы, хотят убить. И я просыпаюсь от боли в сердце… Ну, проходи же!

Луиза прошла к столу, склонилась над исписанным листом, прочитала:

«Жермэн-Касс на суде сказал: «Не трогайте топора, господин прокурор! Это тяжелое орудие, ваша рука слаба, а наше дерево кряжисто!» И мне пришли на память слова, прочитанные недавно в одной русской книге: «В топоры! В топоры!..» И я подумал: великий Бланки прав — лишь силой оружия, лишь топорами…»

Луиза посмотрела корешки книг. «Париж в декабре 1851 года» Тено, «Философия нищеты» Прудона и «Нищета философии» Маркса, томик Бодлера «Цветы зла» с посвящением Теофилю Готье.

Ей вспомнился суд над книжкой Бодлера вскоре после ее приезда в Париж, вспомнилось худое, болезненное лицо поэта, его саркастические усмешки в ответ на злобные выкрики судьи. Что ж, процесс над книгой только способствовал ее успеху, но несчастный Шарль умер нищим, с парализованной памятью в одной из дешевых больничек Парижа.

— Хочешь побыть здесь? — спросила Мари. — Я скоро вернусь.

Луиза осталась одна. Подошла к окну, где стояло обитое красным плюшем кресло, — видимо, Теофиль любил читать, сидя здесь. На подоконнике лежала «История десяти лет» Луи Блана и стояла пустая пепельница.

Луиза опустилась в кресло, задумалась, глядя в окно. За горбами красных черепичных и сизо-свинцовых крыш вонзались в небо шпили соборов, блестел купол Дворца Инвалидов. По зимнему небу неслись разорванные ветром облака, солнце даже не угадывалось за ними.

Она не знала, сколько времени просидела так. Кончался серый зимний день, в углу комнаты сгущалась тьма.

Неслышно вошла Мари, чиркнула спичкой, зажгла газовый рожок у двери.

— Ну, погрустила немножко? Вот и хорошо. Надеюсь, все обойдется. Хотя… откровенно говоря, Луиза, я боюсь, что нашим сорванцам нынешний бунт не пройдет даром…

И Мари оказалась права: ей и Луизе пришлось лишних два месяца носить в Сент-Пелажи передачи, — Теофилю и Риго суд прибавил к прежним срокам по два месяца.

И лишь весной, когда на платанах и каштанах набухали и лопались почки, Луиза и Мари встречали у ворот тюрьмы сначала Теофиля, а через две недели — уже вместе с Теофилем — Рауля.

— Ну вот, наконец-то мы можем отправиться в «Ренессанс»! — вскричал Риго. — Надеюсь, кто-нибудь из вас одолжит мне десяток франков? Я стосковался в тюремной пещере по бокалу доброго перно!

Он был неисправим, этот задира и весельчак, будущий прокурор Коммуны, которому шел тогда двадцать третий год!

В «Ренессансе», как только Риго появился на пороге, почти все бывшие там повскакали с мест.

— Риго! Рауль! Пропащая душа! Узник темницы Иф! Принялись сдвигать столики, кто-то уже тащил от стойки винные бутылки. Хозяин «Ренессанса», толстощекий и краснолицый, с нафабренными усами, следил за суматохой с довольной усмешкой. Ну, раз в кафе появился мосье Риго, значит, оно пустовать не будет. Правда, прибавится не только франков в кассе, прибавится и беспокойства: чаще будет заглядывать полиция, чаще станут дежурить за столиками шпики. О, с мосье Риго шутки плохи! Ну вот, кажется, угадал, начинается!..

Да, Рауль Риго, только что севший за стол, вдруг отодвинул бокал и, озорно подмигнув, доставая на ходу табакерку, направился в полутемный угол кафе, где два субъекта скучали за кружкой пива. Наметанный взгляд Риго сразу приметил филеров — у него на них было особенное чутье, — недаром сам Бланки как-то заметил: «У Риго определенное призвание, он рожден, чтобы стать префектом полиции!»

Иронически усмехаясь, постукивая пальцем но табакерке, Риго подошел к сидевшим в углу.

— О! Бонжур! Как изволит поживать полицейский комиссар по надзору за молодежью, ваш обожаемый начальник мосье Лагранж? Не угодно ли понюшку? Угощайтесь, пожалуйста!

Мари шепнула Луизе:

— Ой, боюсь, Луизетта, недолго нашим сорванцам разгуливать на свободе! Видишь, что выделывает?!

Луиза кивнула, а стоявшие у столов в ожидании Риго скандировали хором:

— Шпи-ков вон! На-воз Им-пе-рии во-о-о-он!

Один из субъектов в углу пытался защищаться:

— Уверяю вас, вы ошибаетесь, мосье Рауль Шорж Адольф Риго!

Обернувшись к друзьям, Риго расхохотался.

— Вы слышали?! Ищейки Лагранжа полностью вызубрили мое имя! Сие делает честь мне и их способностям, не правда ли? Какая завидная лакейская прилежность! О, вы, мосье, не даром получаете сребреники комиссара Лагранжа!

Смущенно бормоча, не допив пива, шпики под хохот и улюлюканье зала ретировались через боковую дверь.

Когда Риго вернулся к компании, один из студентов, расплескивая вино, поднял над головой бокал.

— Мадемуазель и месье! Предлагаю тост за Робеспьера грядущей революции!

Тост подхватили, но Риго протестующе вскинул руку.

— Э, нет! Я не желаю быть похожим на Неподкупного! Своим «Верховным Существом», своей «новой религией» он унижал саму идею революции! Нет! Уж если говорить о преемственности, я желал бы быть похожим на Эбера или на Клоотца![8] И не только жить, как они, а и умереть так же мужественно, как сумели они в ошейнике гильотины!

Сидя рядом с Теофилем, Луиза искоса поглядывала на него и радовалась: на впалых и серых после тюрьмы щеках появились пятна румянца, ярче стал блеск антрацитовых глаз. «Да, — думала она, — в будущих боях Тео-филь и Риго пойдут впереди других, — я буду счастлива идти плечом к плечу с ними».

Домой вернулась за полночь, долго ворочалась в постели, думала о Теофиле, о предстоящей жестокой борьбе. Почувствовав, что уснуть не удастся, встала, села к столу и при свете свечи записала:

Империя в агонии старается упиться кровью;

Она еще царит в своих покоях,

На пороге которых кучами лежат трупы,

Но в воздухе уже победно звучит «Марсельеза»,

И солнце встает в красном тумане…

И еще быстрее завертелось колесо ее жизни. Утром и днем — занятия в школе; милые, доверчивые лица монмартрских девчушек, за чью судьбу она считала себя в ответе, кому старалась передать свое отношение к миру, презрение и ненависть к насилию и стяжательству, готовность к борьбе и к жертве, если жертва окажется необходимой.

«Как прекрасно, — часто думала она, — что мы с мадемуазель Пулен ко всему относимся одинаково, и какая страшная беда, что доктора не в состоянии хотя бы замедлить течение ее болезни». Высокая температура, лихорадочный блеск глаз, пылающие щеки — все свидетельствовало о близости трагического исхода. А сама Пулен, с ее кроткой самоотверженностью, лишь улыбалась в ответ на сетования. «Ах, дорогая Луиза, — говорила она. — Не надрывайте из-за меня себе сердце. Я рада: рядом с вами мне удалось кое-что сделать на этой грешной и не особенно уютной земле!»