А потом Мари заговорила о Рауле Риго, и по тому, как вспыхнули ее щеки, как зазвенел голос, Луиза поняла: Мари влюблена в Рауля без ума.

— Они сейчас в одной камере, мадемуазель Луиза, и они и не думают унывать, вы увидите! Они похожи, как братья, оба неистовые, оба готовы на смерть, лишь бы утвердилась справедливость. Я слабая, Луиза, я просто женщина, но я бесконечно предана им. Вы посмотрели бы, что начинается в кафе «Ренессанс» или в «Спящем коте», когда появляется Рауль! О-ля-ля! Всё дыбом!

В ответ Луиза рассказала о себе, о дедушке Шарле, о школе, о своих крамольных проделках.

Так, беседуя, они прохаживались вдоль тюремной стены больше часа, — допуск на свидание непонятно задерживался.

— Поверьте мне, Луиза, это неспроста, — вполголоса сказала Мари. — Правда, я не удивлюсь ничему, что произойдет в Сент-Пелажи, поскольку там — вместе Теофиль и Рауль!

Как раз в эту минуту к воротам подкатил фиакр, я из него вылез начальник тюрьмы мосье Терро, дородный мужчина с бородкой и усами под императора, и с ним два важных тюремных чина. Беспокойно оглядев гудящую у стен толпу, они скрылись за калиткой, прорезанной в полотнище ворот.

Через полчаса посетителей впустили. Комната свиданий, разгороженная железными решетками, менаду которыми расхаживали тюремные надзиратели, произвела на Луизу удручающее впечатление. Низкие потолки, бессолнечно, пятна плесени на стенах.

Но тягостное ощущение прошло, как только Луиза увидела Теофиля. Ей думалось — увидит изможденного, подавленного тоской узника, а Теофиль смеялся, словно виделись они не через две решетки, а где-нибудь в «Спящем коте» или «Старом дубе».

Рядом с Ферре, постукивая пальцем по табакерке, покачивался с пяток на носки Рауль Риго, тоже в пенсне, в неизменных желтых перчатках, с широкой, старившей его каштановой бородой. Он попал в Сент-Пелажи раньше Ферре, но они очутились в одной камере, где помещались и известные всему Парижу бланкисты — Тридон, Дюваль и Фортен.

Широкая улыбка Теофиля выражала признательность Луизе за приход в «живую могилу», а Риго приветствовал ее своим характерным жизнерадостным возгласом:

— Ау! Абу! Гражданка Луиза! Не желаете ли понюхать табачку? Я здесь всем предлагаю! От таких понюшек цепным псам империи здорово чихается!

Старший из тюремщиков, наблюдавших за свиданием, постучал увесистым ключом по пруту решетки:

— Заключенный Риго! Еще одна выходка — и вы будете водворены в камеру! Понятно?

С язвительной вежливостью Риго поклонился, протягивая тюремщику через прутья решетки открытую табакерку. Луиза укоризненно покачала головой: вы и тут неисправимы, Рауль!

Риго принялся болтать с Мари, а Луиза, немного смущенная, разговаривала с Теофилем, — всегда бледный, он стал еще бледнее.

Меж тем на столе в коридоре тюремные стражи разворачивали кульки и корзинки с передачами, резали на куски булки: не запечено ли в них оружие или ножовки, коими можно перепилить прутья решетки. Но в передачах Мари и Луизы не оказалось ничего запретного, и через несколько минут Теофиль взглядом поблагодарил Луизу за сигары. А неугомонный Рауль снова принялся за свои ядовитые шуточки, сунул в рот булочку и закричал с набитым ртом:

— Гражданка Луиза! Мари! Эти подонки империи надеются уморить нас голодом! Но это им не удастся! Скоро все полетит вверх тормашками! Да здравствует Республика!

Возглас Риго подхватили, десятки голосов скандировали:

— Да здра-вству-ет ре-во-люция! Гиль-оти-на для жирных! Долой Баденге!

Несмотря на поднявшийся шум, Луиза слышала: крик подхватили в камерах, раздался звон разбиваемых стекол.

В коридор между решетками вбежал дежурный по тюрьме, закричал во весь голос:

— Свидание окончено! Всех вон!

Теофиль и Рауль, держась руками за прутья, хохотали и радовались, словно мальчишки, которым удалось как следует напроказить. Тюремщики тащили и толкали заключенных к двери. Напоследок оттуда донесся крик Риго:

— Мари! Гражданка Луиза! Вайян прав: короли и императоры нужны лишь затем, чтобы народ отрубал им головы!

Конца фразы Луиза не расслышала, но она помнила знаменитую фразу Эдуарда Вайяна[6], - ее любил повторять Ферре.

Во дворе их торопили, гнали к воротам; здесь кроме тюремщиков оказалось около сотни бретонских мобилей[7]. Их успели привести из казарм, угадывая назревающий бунт.

А тюрьма действительно бунтовала.

Сверкая, брызгали на камень двора осколки стекла, из-за решеток окон высовывались сжатые кулаки, кто-то размахивал красным шарфом. И вся тюрьма скандировала так, что было, наверно, слышно на правом берегу:

— Да здравствует Республика! Гильотину для Баденге!

Мари и Луизу вытолкали за ворота, но они еще с полчаса стояли возле тюрьмы, слушая доносившиеся из-за стен крики. Видимо, надзиратели и мобили волокли и карцеры и избивали заключенных, которые продолжали бушевать.

О, как хотелось Луизе оказаться там, с какой радостью она дралась бы с тюремщиками рядом с Теофилем! Но Мари увела ее от ворот, втащила на империал омнибуса.

— Успокойтесь, дорогая! — уговаривала она. — Будьте благоразумны!

— А они? Они благоразумны?! — возражала Луиза. — Они жертвуют собой, а мы, значит, слабее их? Да?!

Мари увезла Луизу к себе, познакомила с родителями, с младшим братом, а потом провела в мансарду, в крошечную комнатушку с одним окном, смотревшим на ступенчатое поле крыш, на лес законченных дымовых труб.

Как и в комнате Луизы, в мансарде Мари — нагромождение книг. На одной из стен — портрет Теофиля: стоит подбоченясь и смеется, блестя стеклами пенсне. Дующий сбоку ветер лохматит черные волосы.

Но были в комнате Мари вещи, удивившие Луизу, — груды разноцветных клубков шерсти, вязальные спицы, пяльцы в углу. Мари перехватила взгляд Луизы.

— Нужно же зарабатывать, дорогая! Переглянулись и засмеялись, сами не зная чему, наверно, от радости, что так нечаянно нашли друг друга.

Мари сварила на спиртовке кофе и, сдвинув к середине стола книги, они, не торопясь, пили обжигающий, пахнущий дальними странами напиток и говорили без конца. О чем? О ком? Да конечно же все о них, об узниках Сент-Пелажи. Мари достала фотографию, вырезанную из какого-то журнала, — Рауль в студенческой каскетке и куртке, ярко освещенный солнцем, сидит на ступеньках Пантеона и с иронической усмешкой наблюдает скошенным глазом за чем-то, что не попало в объектив.

— О-ля-ля, Луизетта! Ты не знаешь, как его величают друзья! — засмеялась Мари, легко переходя на «ты». — Большой Гаврош! Да, да! В нем столько мальчишеского, озорного. И в то же время на редкость умен и язвителен, — не приведи господь попасть на язычок. Окончил Бонапартовский лицей, Версальский коллеж, бакалавр. В шестьдесят пятом, совсем мальчишкой, ездил в Льеж на международный студенческий конгресс, это о чем-то говорит?! Работал в бланкистском «Кандиде». О! А отец — бонапартистская сволочь! Рауль насмерть поссорился с ним, бросил дом. Из Сорбонны выставили за революционные взгляды. Живет журналистикой, дает уроки высшей математики: знает ее как бог!.. О-ля-ля! Я убеждена — вы подружитесь.

— Они ровесники с Теофилем?

— Да! Но по тюремному опыту Рауль постарше, впервые попал за решетку два года назад. Ему в полиции тогда заявили: вы, Рауль Риго, член тайного преступного общества, вам грозит смертная казнь! А он только смеялся им в лицо! Но улик оказалось маловато, выпустили. Освободившись, он шутил: «Не повезло, черт побери! Не познакомили меня с казематами Мазаса! Ну да, говорит, время мое не ушло, успею!» А как на суде себя держал! «Не нужно мне ваше снисхождение, господа неправедные судьи! Когда мы придем к власти, вы не получите снисхождения, не ждите!» Вот какой!

Луиза слушала с интересом, но с большей бы радостью узнала что-нибудь новое о Теофиле, — перед главами стояло бледное лицо, каким видела его час назад.