— Вот возьми наш «бронепоезд». На юге его наполняют по-купечески — с верхом. Причем коньяк — повышенной крепости: 40,3 градуса. В магазине он, конечно, не такой уже крепкий и на вкус не тот, не совсем кавказский. Без этого не обходится. Но ведь нельзя же на людей совсем наплевать и лить в бутылки из-под коньяка простую чачу. Меру надо знать. А главное, я считаю, надо быть человеком. Если ты можешь сделать десять тысяч — оставь себе две, а восемь отдай людям. А получается, что кое-кто готов половину коньяка по пути в Ленинград пустить налево, не думая ни обо мне, ни о тебе, ни о покупателе! — Вагиф с досадой стукнул кулаком по столу.

«Любопытная теория, — подумал Волков. — И воруй, и человеком оставайся. Что-то новенькое». Он хотел переспросить, но удержался. Упоминание о воровстве могло обидеть Вагифа.

— Ну, — сказал Волков, доедая грушу, — давай подушки грузить, пока ОБХСС не нагрянул.

Небольшое облегчение Волков почувствовал только на Выборгском шоссе. Он не спеша вел машину по асфальту, подогретому августовским солнцем. В багажнике и на заднем сиденье «Жигулей» лежали наполненные коньяком «кислородные» подушки — шесть штук. А рядом с Волковым сидела Люба. Ему пришлось сделать по городу круг, чтобы захватить ее с собой. Вообще-то говоря, посторонних в это дело вмешивать не следовало, тем более женщину, но Люба давно просила вывезти ее за город, пока не кончилось лето. И, самое главное, она обладала деятельной и оптимистической натурой и умела поднять настроение Волкова, которое последнее время оставляло желать много лучшего.

Люба беззаботно откинулась на обтянутую кожзаменителем удобную спинку сиденья, небрежно скрестила чуть полноватые загорелые ноги и любовалась бегущими за окнами машины деревьями.

Ей нравилось негромкое рокотание двигателя. У «Жигулей» оно ровнее и приглушенней, чем у «Москвича», на котором она еще недавно ездила с теперь уже бывшим мужем. Они развелись год назад, и машину пришлось продать.

Владелец «Жигулей» Волков был Любе по душе. Он казался ей милее бывшего мужа, а его новые «Жигули» внушали большую симпатию, чем проданный «москвичонок».

Свободная поза женщины, ничем не омраченное лицо говорили, что ей все равно, куда ехать. Она катается просто так, ради удовольствия, и не преследует никакой цели. По крайней мере, в настоящий момент.

— Скажи, Боб, куда мы направляемся? — обратилась она к Волкову. — Хочу знать, на что настраиваться.

— К Виктору Робертовичу.

Так звали его приятеля, директора популярного загородного кафе.

— Это называется «отдохнуть в лесу»? — засмеялась Люба. — Ну что ж, по крайней мере, сыты будем. А подушки, стало быть, подарок Робертовичу? — Она повернулась к Волкову. Глаза ее еще светились смехом.

— Почти. Я отдам их за полцены, а он реализует в своем кафе с полуторной наценкой.

Лицо Любы посерьезнело.

— Что в подушках?

— Коньяк. Двести десять литров.

— Где же ты его достаешь?

— Его доставляет в Ленинград кавказский «бронепоезд». Так называют состав с цистернами, в котором перевозят коньяк. Робертович возьмет у меня коньяк по четыреста рублей за подушку, а на товарной станции цена подушки — полторы сотни. Давай подсчитаем прибыль, чтобы не ошибиться. — Волков сбросил скорость. — Я умею правильно выбрать главное направление, но часто ошибаюсь в арифметике…

С полминуты Волков помолчал, производя в уме несложные вычисления.

— Короче, на обратном пути от Робертовича у нас с тобой будет две тысячи четыреста рублей. Из них девятьсот я, к сожалению, должен отвезти Вагифу. Таким образом, останется всего полторы тысячи. Гонорар за сегодняшнюю поездку! А ты говоришь — отдых на природе…

Волков снисходительно потрепал правой, свободной от руля, рукой Любины волосы. Она помрачнела, взгляд ее потускнел. Поездка больше не доставляла ей удовольствия.

— Зачем тебе это? — спросила она бесцветным голосом.

— Деньги-то? — Он покосился на Любу и криво усмехнулся.

— В том числе и деньги. Раньше ты говорил, что хочешь иметь машину. Прекрасно! Ты своего добился. Чего тебе не хватает еще?

— Сказал и сделал.

— О да, ты человек деловой. Даже слишком. — В ее голосе прозвучал вызов.

— Скажи, только без эмоций, чем ты недовольна? Чего от меня добиваешься?

Отвернувшись к правому окну, Люба ответила:

— Мне от тебя ничего не нужно, ты это прекрасно знаешь. А вот к чему стремишься ты, мне неясно. Видно, собираешься всю жизнь трепать нервы и себе и людям…

Волков вздохнул:

— Тогда деньги нужны были на машину. Теперь на ее эксплуатацию. Один бензин сколько стоит! Вот я на работе получаю двести рублей в месяц. Скажи, могу я из своей зарплаты выкидывать на заправочной станции по шестнадцать рублей за бак? А я заправляюсь через день. Но ведь я не только езжу, мне и отдохнуть хочется, сходить в кафе, ресторан. Разве они существуют не для трудящихся? Вот мы с тобой посидели в субботу в «Европейской». Разве мы шиковали? Нет, только поужинали с шампанским, верно?

— С двумя бутылками, — уточнила она.

— Поужинали скромно, а тридцатник тем не менее пришлось заплатить… — продолжал он. — Пойми меня. Я не какой-нибудь зарвавшийся спекулянт, нет. Просто хочу жить по-человечески… А на работе, как ни крутись, мне никогда не прибавят к окладу больше пятидесяти. Понимаешь?

Люба отрицательно покачала головой.

— Мне, — сказал он, сбрасывая скорость перед постом ГАИ, — необходимы полторы-две тысячи в месяц. Поверь, что от большего я сам отказываюсь. Вагиф поначалу предложил мне двести подушек, а я взял шесть — ровно столько, сколько нужно. Через месяц снова придет «бронепоезд», и я опять возьму столько же.

— Слово-то какое страшное: «бронепоезд»…

Впереди, там, где заканчивался спуск, посреди перекрестка стоял милицейский мотоцикл и рядом с ним — милиционер, на руке которого покачивался полосатый жезл.

— Неприятное слово, — согласился Волков, и Люба заметила, как лицо его исказила гримаса. — Но я тем не менее хочу жить.

— Нет, Боря, — сказала она, — в тюрьму ты хочешь…

Михаил Гаврилович Кранов, немолодой следователь, с недовольным видом перебирал на столе бумаги только что врученного ему прокурором уголовного дела — оно относилось к подследственности милиции. Но прокурор, начавший разговор издалека, очень уж сетовал на плохую сохранность железнодорожных грузов, говорил о жалобах, поступающих в прокуратуру по поводу различных безобразий, творимых некоторыми проводниками в пути и на станциях. Распоясались, дескать. «Зайцев» провозят целыми партиями без всяких билетов, а деньги кладут в карман. Превратили, мол, железную дорогу чуть ли не в рынок: кое-кто торгует государственным грузом, как своим собственным, особенно таким, который легко сбыть, — стройматериалами, промтоварами, спиртным.

Прокурор нарисовал Кранову картину произвола, требующего немедленного вмешательства, и Михаил Гаврилович «клюнул» на эту удочку, ввязался в дискуссию.

Прокурор, как представитель нового поколения юристов, большое значение придавал предупреждению преступлений, экономическим мерам борьбы с ними.

— Нет, — возразил Кранов, — все от того, что слишком уж мы добренькие: одного преступника — на поруки, другого — в товарищеский суд. А неоправданная доброта эта государству дорого обходится…

Прокурор не стал продолжать спор и попросил Михаила Гавриловича разобраться в одном уголовном деле, которое только что возбудила милиция. В общем, получилось так, что Кранов как бы сам напросился…

Следователь углубился в изучение документов. Их было немного: постановление о возбуждении дела, заявление водителя такси, протоколы допросов свидетелей — официантов кафе «Орбита» и сторожа, охранявшего склад на территории товарной станции; кроме того, протоколы изъятия кислородных подушек и постановление о задержании двух подозреваемых.

Перелистав исписанные бланки с грифом Министерства внутренних дел, Кранов связался по телефону с милицией, чтобы узнать о происшествии из первоисточника. Михаил Гаврилович выяснил, что позавчера в отделение позвонил водитель такси и попросил задержать около кафе «Орбита» на Петроградской стороне нарушителя порядка.