Я прислушался… В доме было тихо. «А вдруг они меня подожгут здесь, как там, в Н.? — мелькнула мысль. — Ну нет, так просто им не удастся покончить со мной. Будь, что будет!»

И я стал изо всех сил барабанить в дверь кулаками и кричать. Быть может, кто-нибудь из прохожих услышит.

Когда я уже совсем охрип и отбил себе руки, на дворе послышались шаги. Старческий голос спросил недовольно:

— Эй! Кто стучит?

— Откройте! Меня заперли…

Ключ два раза повернулся в замке. Дверь распахнулась.

— Это вы, молодой филателист? — удивленно спросил тот же старческий голос. — Как вы попали сюда?

Я увидел — кого бы вы думали? — старого марочника! Я сказал ему, что мы играли тут с товарищами, и они подшутили надо мной. Заперли и убежали.

— Плохие шутки, — недоверчиво покачал головой старик. Очень плохие шутки. Ну, что ж, идите… Э-э, молодой человек, это не вы обронили?

Нацепив свои очки, старик внимательно разглядывал маленький носовой платок.

^{…— Э-э, молодой человек, это не вы обронили?}

— Нет, это не ваш платок, — сказал он задумчиво сам себе.

Я увидел в уголке платка небольшую зелёную стрелку. Точно такая же была вышита на платке кассирши кино «Аврора» в городе Н.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой Иван Забегалов убеждается, что попал впросак

Мне было необходимо поделиться с кем-нибудь всем, что я узнал. Рассказать о женщине, передавшей ребёнка, и о том, что «непрошенные гости», о которых говорил Пётр Сергеич, каким-то образом очутились в Решме. Но не со старым же марочником мне делиться! Почему он очутился на краю города, в пустующем доме? Может быть, он тоже — «зелёная стрела»? И сколько их, «зелёных стрел»? Одна? Две? Три? Десять?

Придя домой, я застал мать в постели. Она мучительно кашляла. Я опустился на колени подле кровати и прижался щекой к её руке. Рука была сухая и горячая.

— Доктор у тебя был?

— Нет, завтра будет. Ты где пропадал, сынок?

— Я? У одного знакомого был, у Проши с Химкомбината… Я с ним в поезде познакомился.

Я сказал неправду, чтобы не огорчать мать. И сразу же решил; конечно, надо пойти к Проше и рассказать ему всё!

На другой день я поднялся чуть свет.

Через час я уже стоял в бюро пропусков комбината. Девушка в будке сказала мне, что пропуск мне она выдать не может, но сейчас вызовет товарища Прохорова в проходную. Через несколько минут ко мне вышел Проша.

— Ты? Наконец-то пришёл, Ваня — русский моряк? — приветствовал он меня так весело, что я почувствовал: вот этот мне поможет. Я торопливо рассказал ему про вчерашнее. Проша сказал:

— История, действительно, весьма подозрительная. Зачем им понадобилось запирать тебя в пустом доме? И что это за ребёнок такой? Ты говоришь — мужчина в телогрейке? А шапка у него какая? Впрочем, ты погоди минутку, надо предупредить, что я ухожу.

Я понял, что Прошу история заинтересовала.

Когда мы вышли на улицу, он спросил:

— Так что же, пойдём в милицию? Или нет, впрочем, давай походим. Мужик в телогрейке — не иголка, может, отыщется. Ты хорошо его запомнил?

Я сказал, что лица не видел, но узнать, может быть, смогу.

И мы зашагали по дороге в город.

Часа полтора мы месили почерневший мокрый снег вокруг базара, и я насквозь промочил свои флотские ботинки. Мне хотелось есть. А Проша неутомимо кружил и кружил до прилегающим к базару улицам и зорко всматривался в каждого прохожего. Но ни женщины, похожей на ту, которая шла с вокзала вчера с ребёнком, ни человека в телогрейке не было видно. Вдруг Проша взял меня за плечо.

— Не он ли это, а? Как ты думаешь?

Рослый дядя в серой шинели шёл по направлению к базару, с трудом неся в правой руке тяжёлую кошолку. На нём не было телогрейки, но мне вдруг показалось, что это — он.

— Кажется, он! — прошептал я и рванулся вперёд.

— Стой, спугнёшь. — и Проша, делая вид, что идёт по своему делу, направился к стоящему посреди площади милиционеру Милиционер выслушал Прошу, взял под козырёк и пошёл через плошадь наперерез, человеку в шинели. Увидев милиционера, тот остановился и замер на месте. Тогда милиционер нагнулся и поднял тряпку, которой была закрыта кошолка. Тут к ним подошёл Проша и тоже заглянул в кошолку. Человек в шинели сразу как-то сгорбился, осунулся. Милиционер увёл его через площадь. А Проша подошёл ко мне и сказал:

— Ну, вот и всё. Забрали. Ты думаешь, он шпион? Да ничего подобного. Обыкновенный водочный спекулянт! Под видом грудных младенцев возит водку в Решму. У него в кошолке литров десять водки. А тебе и тут шпионы почудились? Эх, Ваня — русский моряк! Ну, чего ты скис? Идём домой, пообедаем. Всё равно мне на комбинат возвращаться поздно.

Глава двенадцатая, в которой продолжается рассказ о дружбе Ивана Забегалова

Проша жил в переулке, поблизости от Главной улицы. На окне висели ситцевые занавески, на полке стояли книжки, лежали журналы и маленькие томики стихов. На стене висел большой портрет Карла Маркса. После обеда, который нам подала квартирная хозяйка, Проша читал мне свои новые стихи. Это были стихи о том, как на Химкомбинате не спят ночей, чтобы скорее разбить немцев.

— В нашу заводскую газету, — сказал Проша. — А о тебе я тоже напишу. В Москву!

— Пожайлуста, не надо, — взмолился я. Потом я взглянул на часы, тикавшие на стене, и заторопился уходить.

— Куда же ты? Посиди.

— Да мама у меня больна.

— Больна? Чем?

Я рассказал.

— Что же ты раньше молчал? У нас на комбинате прекрасный врач. Только что приехала из Московского мединститута Она твою маму живо на ноги поставит. Я её к вам пришлю завтра часам к шести. Ты на какой улице живешь? На Приречной? Дом двадцать два?

И он тут же записал адрес в свою записную книжку.

— Ты — молодец! Спекулянты своё получат, — сказал мне Проша на прощанье.

Только когда я вышел от него, то вспомнил, что ничего не рассказал ему про старого марочника и про «зелёную стрелу». Но зачем было говорить об этом? Ведь те, кого я подозревал, оказались просто-напросто спекулянтами. А «зелёная стрела» на платке? Но ведь я не знаю, чей это платок. Может быть, сам старый марочник?.. Впрочем, нет, свой платок он ни за что бы не показал.

Я совсем запутался. Вот если бы приехал Пётр Сергеич! Уж он-то разберётся, кто тут «зелёная стрела», а кто — нет. Он же сказал, что, может статься, столкнётся со мной в поезде, на вокзале или ещё где-нибудь в другом месте. Но до сих пор я его нигде не видел. Никто не приходил от него и не спрашивал о швейцарской марке 1888 года.

Когда я пришёл домой, мама уже встала с постели: ей было немного лучше. Петя и Митя готовили уроки.

Я рассказал маме, что завтра придёт женщина-врач из Москвы, которую очень хвалит Проша.

Я начал было рассказывать о нём, но вспомнил, что обещал вечером зайти к Маргарите, и схватил бушлат и бескозырку.

— Куда же ты опять, сынок?

— Да я тут, неподалёку, мама.

— Ну, смотри, не пропадай.

Через десять минут я подошёл к одноэтажному дому. Окна его были закрыты глухими ставнями. Я поднялся на крыльцо и позвонил. Мне отворил дверь отчим Маргариты.

— А, здравствуйте, здравствуйте! — сказал он приветливо. — Слыхал о вас, слыхал! Заходите, раздевайтесь.

В переднюю вышла мать Маргариты.

— Заходите, заходите, прошу вас, — заговорила она, улыбаясь. — Маргарита давно ждёт вас.

Она провела меня через столовую, где на буфете искрилась красивая хрустальная посуда, ещё через какую-то полутёмную залу — в небольшую, уютную комнату.

— Маргариточка, к тебе гости!

Рита бросилась мне навстречу.

— А я-то тебя жду-жду… Ну, пойдём, я покажу тебе свои книжки…

— Вы потолкуйте, — сказала маргаритина мать, — а потом будем пить чай.