Город – это ничто, выход

Из хватки подъезда

Где возвращенье – заход

К новой молитве у кресла.

Библия это дерево

Что умерло как солдат

Где Кесарю – кесарево

А грешным дорога в ад.

Это абсурд, дурман

Боль, выкрик, удар

Я гражданин и Тиран

Зверь, скулеж и капкан.

Жизнь придет и к тебе

Как раньше, как и всегда

Жизнь вооружена, и на её мече

Будут твои имена!

Жизнь – это смерть с конца

Симметрия, инь и янь

Стертое нечто с лица

Как у алмаза грань.

Это наоборот

Рождение – есть аборт

А мертвый цветок в окне –

Яркий, живой натюрморт

(А рыба на самом дне

Мечтает попасть вам в рот…)

Зоркость восхвалит слепец,

О словах заливает немой

Я хочу завещать конец

Прикрываясь холодной рукой

От солнца, цветов и слов,

Молчания, любви, взгляда;

От смерти, желания, снов

От жизни лекарства и яда.

Я смотрю на себя так,

Как будто я уже мертв,

Так, как будто побрал меня мор

Так, как будто мой дух телу враг!

Моё тело лежит на полу, рядом со стулом

В мебели больше жизни и чувства, чем в этом, сутулом

Облике не человека, но мертвеца

Начавшего жизнь с другого конца.

Мог бы верить, что умру не в квартире

А в бою, на худой конец в тире

Где сжимая в груди мишень

Запрокинусь и я, и мой день.

Хочется думать, что закрывая глаза

Весь мир обратится в ничто

Громом станет любая гроза

Моё эхо не слышит никто.

Я поклонюсь теням поэтов,

Как никогда не кланялся святым

Держащим множество неведомых обетов,

Дрожа под натиском времен, как древний Рим

Дрожал от орд, распутства и усобиц,

И утерял себя, своих детей прокляв,

Плодя врагов, покойников, покойниц,

Все узы государства разорвав.

Я преклоню колени перед Данте,

Что до сих пор скитается в лесах,

Где облики чарующе-занятны

То в зверя обращаются, то в страх.

Понурив взор, глядит изгнанник строго,

Его слова как всполохи небес,

Молитвой изгоняют духа злого

С надеждой на явление чудес.

"Вы можете забыть меня, отдав на растерзанье

Зверям, что в родине моей нашли себе оплот

И гостю говорят: "оставьте упованья"

Вам не пройти и Рубикона вброд.

Мир полон зла и нет здесь в нём надежды,

Нет истин, только судьи и Пилаты,

Где глас рассудка тише, чем невежды

Слова, захваченные в лживые догматы"

Змея укусит – больше не страшна,

Хотя и яд наполнил кровоток,

Теперь это бальзам и жизни сок,

И над тобой коса занесена.

Дворцовые интриги – колдовство,

Война, тоска, горящий красным крест

Но Миллисент жива, как божество

Как воля к жизни и спасенья жест!

И ветры мира помнят твое имя,

Твою улыбку, твой холодный взгляд,

Где кроме стойкости, печаль невыводима,

Как и убийства, человеческий обряд,

Невыводим из красок мира!

И дело ведь не в Каине, не в Аавеле,

Не в том, что жизнь – дорога в сумрачной аллее,

А в нас самих, уйди от мнимого незнанья!

Ведь наш удел: любовь, смерть и страданье…

Вот три кумира, три проводника,

Идут внутри и рядом с нами,

Не забывай о них – пройдут века –

Всё то же, к небесам, развернутое знамя.

Иоанн, на картинах Да Винчи, и его

"Предательская улыбка" не предателя

Но преданного. Отрешенного от всего,

Кроме бога-создателя!

Обезглавлен красивым танцем,

Позабыт даже тем, "кто прибудет следом"

Лишь закат рядится багрянцем,

Говорит: "и мне он неведом!"

Я попросил у Гиппиус совета,

Она ответила: "любовь, проказа, смерть,

Есть в жизни зло и мало в жизни света,

Есть смрад могилы и могилы лесть…

Есть обольщение старухи костяной,

То, что принудит размышлять о ней;

И говоря: "что будет там, за мной?"

До капли жизнь свою испей!"

Её улыбка между слов летала,

Порхала белой птицей, пока смысл

Язвил острее бритвы или жала,

Меня от лжи святой водой умыл.

Мне нравится ваш образ – всегда черен,

Короткий спад волос и сильный нрав,

Быть может вы, опасный, злой Печорин,

Любви и ярости великий сплав…

Спелись два поэта – пошел разнос,

Там рифма, там бокал разбитый,

Там перевернутый поднос,

Официант упал, убитый

Ему на труп немного роз!

Я стал черно-белым, о, магия кино!

Холодное, грязное, черствое дно!

Цвет можно услышать, попробовать на вкус,

Но мне плевать, я не вижу свой курс!

Я стал неудобным… непереваримым

Может дьяволом, может серафимом

Я очистился до грязи,

Снизошел до всякой мрази!

Я подвожу губы тенями твоей жены,

Я читаю ей стихи, дарю цветы,

Я не прячусь в шкафу, когда ты возвращаешься,

Я уже в её глазах, пока ты раздеваешься.

Не думайте, что женщины безвинны,

Если б узнали тех, которых я любил,

Увидели б моей души кончину,

Как женский бальзам слов меня чуть не убил!

Как за насмешкой следовал отказ,

А за согласием – издевка,

Мне не помог и божий глас,

Едва не обняла веревка…

Ах, Моцарт подними бокал, и пей за здравие усопших,

Сними усталость пальцев на нотах хрусталя,

Großdeutschland! На небесах лики продрогших!

А в сердцевине опьяненная заря!

В трескотне похабного бара,

Средь играющих Паганини,

И в вертепе блестящего зала,

Ты как в золоченой могиле.

Сальери ведь тоже пьет и травится так же, как ты,

Но не берет яд с дьявола мзды!

Рука, привыкшая к клавишам больше, чем к женскому телу,

Куда-то взметнулась

По какому такому делу,

Она встрепенулась?

Опавшая листом с дрожащей осенней ветки,

Ищет себе пьедестал, хоть на потолке табуретки…

Тебе!

Ma

courtisane

…

Лукавый взор, неспешный взгляд

И дьявола улыбка на лице

Твоим объятьям всякий рад

Забыться в ангельской пыльце…

Наряд – вульгарная, роскошная порода

Под ним же хрупкое, скульптура-тело

Ты – лишь мгновение людского рода

И лишь для одного пригодна дела…

Есенин оттолкнул портвейн, полетели рюмки, бокалы,