Перед тобой, как пред царицей,

Последней, ставшей, проводницей.

Коса клинком вознесена,

Бессмертна сталь обнажена,

И вкус на лезвии таков –

В нём крики душ и кровь богов.

Пиши пьяным – редактируй трезвым"

Такое правило, на вооруженье взяв,

Я сразу сделался немного пресным,

Себя на рюмку рому променяв.

До редактуры дело так и не дошло,

Сказал я сгоряча: "да к чёрту всё пошло!"

Моя душа – повесилась в саду,

Куда, бездушный, я теперь пойду?

Как сложно страннику предаваться дню,

Как представать перед солнцем, свечи – огню.

Человечность сияет во тьме,

И, о творец, больше нигде.

Праведность кается, окруженная вырождением,

Бесы молятся, увитые снисхождением;

Босх в раздоре культур забыт,

Последний гвоздь гроба давно забит.

Рай потерян, ад недостижим,

Нам блукать среди Лимба серых вершин,

Без монеты, и лодочнику нечего дать,

Нам судьба под движеньем планет увядать.

Мы цветы – проросшие средь могил,

И в бессмертии тянемся к ликам светил…

Маяковский утер святой пот

Свой! Оглянулся на мир и вот,

Он, раскрыт, как рубаха трупа,

Сочленением ребер, созвучием сердца звука!

Стук окончен и не зовет в дорогу,

Стул прикручен холодной дланью к полу;

Над протянутой вверх головой повисла глазастая лампа,

Как исхитриться, чтоб там, вместо лампы моя голова поникла как рампа?

В театре глухом....

Мне хочется быть странной, абсурдной строкой

В повести Кафки, с многоточием, а не с запятой

В конце своём. И обязательно на немецком,

Чтоб думали все, что знаю язык, а не просто, на светском

Балу красуюсь. Чтоб читали и пропускали

Мимо ушей, как смысл между строк теряли

Любители, состязаясь с мастерами,

А те, едва замечая, вполоборота, словами;

И на выдохе: «Ладно, оставим ведь бесполезно»

И на вдохе: «Абсурд есть абсурд и как-то не лестно

В нём увязая, спорить с отъявленными дураками!»

А мне нипочём, я проза, не ставшая стихом!

Я слово, без запятой, с многоточием как с крюком!

И после трёх точек, наверное, обращаюсь во что-то

В скорлупе с лапками. Как верно заметил кто-то:

«Проснувшись однажды утром, после беспокойного сна…»

Очутившись в мире, где вода, (как и многие здесь) жаждет дна!

Где о времени судят по наличию стрелок на часах, что есть брак

Где дома, повёрнуты окнами к солнцу (и смотрят), как будто там враг!

Чтобы, наверное, я только думаю, свет затопил их слепые глаза

Как топит волна мёрзлую деревушку, на приступе скал рубежа!

Предыдущую строку я не вижу, за своей тушкой, следующую

За мной, я не помню, но всегда смотрю, несмотря на гнетущую

Атмосферу. Несущую с собой разочарование и подозрение

Что позади – никого, а впереди, как прозрение

(не стиха, но прозы конца средоточие)

Моё… жалкое… многоточие…

Протянутая веревка оказывается злом,

Пастернак смотрит на руки, руки кажутся дном.

Нет тоски сильнее меланхолии. Не созданы тиски крепче депрессии,

Нет того, что душит изнутри, не сравнятся суды и репрессии.

Не сравнится побег за рубеж и оттуда летящие строки,

Пока здесь пробиваются и выносятся приговоры и сроки.

Есть веревка – как простота вещей. Есть балка, как завершение дней. Есть солнце,

Лучом падающее на смерть так же, как на церкви маленькое оконце.

Есть подвешенный человек – с этим трудно спорить,

Ему уже поздно, как нам, бегущей, стонущей жизни вторить.

Сырой воздух на набережной становится избавлением,

Как волна для жаждущей воды суши спасением,

Каменная хватка города – тюрьма или утроба,

Схватывает тело как остов и крышка гроба.

Солнце смотрит надрывно сквозь серость тучи,

Петербург под дозой взгляда неотличим от навозной кучи,

Свежесть воздуха распластывается в легких подобно

Дыму сигарет. Бескрайним взором с переулков, что скорбно

Смотрит извне на тебя, на Пушкинский дом или том,

Скучающей вязью стихов и сказок, где гром -

Ничто, кроме желания грозного бога,

Как игла, затерявшаяся в хитросплетениях стога.

Волна, идущая на берег уже мертва,

Как слова, сказанные в пустоту неотправленного письма.

Погода обруганная и проклятая,

Стоит на своём как рюмка за душу пропитая.

И ты стоишь, может быть и не на своём

Месте, или точке в пространстве, где съём

Квартиры становится камнем преткновения,

Философии или определения,

Тебя как «Я», ещё кого-то как «Мы»

Человека здорового, как предвестника яда или чумы.

Звёздное небо, тяготея к живописи Ван Гога,

Вздохом лучей и света станет венцом итога,

Твоей жизни, вереницей прожитых дней,

Как лес обратится в вязанку дров и армию пней.

Ради листов для книг, для чувств, для поэта

Спасаясь в буйстве костров от зноя весны и лета.

Я скомкан тоскующей запиской со словами любви,

Лежу на дне мусорного ведра, считая летящие дни,

Меня окропил осенний лист, павший с дерева,

Смотрящего на зиму как на призрак далекого севера.

Возвышенность, как аперитив перед солнцем,

И головы тянутся ввысь, как руки возложенные богомольцем,

Молитва рябит перламутром, скалиться, чуть не плачет,

И слово, где "Боже мой!" перед Иисусом скачет.

Монах, склонившись и потупив свой взор

Думает об утерянных волосах, о том как убрать вихор

Запутавшийся во взгляде, где свод храма равняется анфиладе

А стены сходятся на человеке, а человек при параде

Внутри ублажает нищенство и пустоту

И просто смотрит на мир, на солнце и красоту

Затерянной среди рубинов звезды

А если найдет, обязательно скажет: "Это не ты!"

И прибавит: "Это не я!"

В поисках истины теребя

Пресноводную библию, отлучившись

Самолично от церкви, перекрестившись

На прощание, и сказав: "Не забыл!"

И добавить изгнанником: "Не простил!"

Но вот грянет дождь и озлобленность слов

Смоется, простится, как дорога забудет имена и число шагов

Ангелов слишком много, (ответов и истин не так)

Взор их, горящий любовью, становится как маяк.

Он должен светить, по-другому – никак

Ведь по-другому бог, как и дьявол – нам враг!

Симметрия это смерть

Мозга, который и сам

Симметричен. Ведь

Геометрия – храм

Без икон, и без лиц

Беса, дьявола, прихожан.

Цветок – вырожденье теплиц

Начерчен бутон, тюльпан

Молишься солнцу сам

И погибаешь сам…