По ночам, когда все спали, Рудольф любил бродить по лесопарку один, забредая и в настоящий уже лес. Гулять одному было хорошо. Ночами все спали. Глаза быстро привыкали к темноте. Он видел, как светился прямоугольник зелёно-фиолетовой стены, где жил Антон. Красавчик — вдовец не спал. Вместо того, чтобы смотреть свои эротические сны, а ведь он был почти мальчик, он отчего-то бодрствовал. И то, что понимал Рудольф, ещё не понимал Антон. Последнее время мечтательный «ксанфик» практически уже не вылезал глазами из её декольте, с чисто мужским интересом смотрел в её безумолчно болтающие губы, когда она его обхаживала на своей цветочной площадке под тентом от яркого дневного света, но сам он этого и не осознавал. Физиология тянула его к ней, что ясно видел Рудольф. Душа витала в миражах, а голодный самец требовал своего. В легковесном мечтателе он тоже таился. И не столько Нэя в последнее время, сколько и сам Антон уже караулил её по вечерам, отираясь, как и местный молодняк у кристалла. Под предлогом отвлечения от работы, просто человеческого интереса к общению с образованной представительницей другой цивилизации, их поверхностное сближение таило в себе опасность стать глубоко-реальным. Затаившийся «журавль» решил действовать.

Милая «цапля» любила гулять по дорожке, проходившей вдоль центрального шоссе ЦЭССЭИ. Оно было пустынным по утрам. Он остановился и ждал её, когда она подойдёт, открыв дверцу, полный любовного великодушия, опять забыв о мести за её игры с Антоном. Но её реакция оказалась неожиданной для него. Она смотрела не то ошалело, не то испуганно, расширив синие и показавшиеся глупыми глаза, будто видела перед собою волчью пасть, а потом опрометью бросилась в лес.

Выплыл отринутый вначале счёт. Она несла вину за многое, чего могло бы и не произойти с ним лично, но произошло, поскольку искривление путей возникло по обоюдной вине. И за всю грязную накипь в своей некогда столь возносящейся душе он назначил виновной Нэю! Так и оставшуюся наивной, доверчивой щебетуньей, с головой зарывшуюся в свои пёстрые лоскутья, в горы тряпья, — это и было её «великое творчество». По-детски счастливую своей значимостью в странной и сверкающей нелепице, названной «Мечтой». И она не ведала за собой никакой вины. Она выглядела так, словно умывалась цветочной росой, — фея, живущая в цветке, — немыслимо чистой субстанцией для падшего мира. Она гордо несла свою безмятежную душу в нежном пышногрудом теле, ничего не ведая о том счёте, который тайно ей предъявлял сумрачный некто, завладевший оболочкой возлюбленного её юности…

На самом же деле Рудольф патологически не понимал её. Их былая и внепространственная связь, когда он ощущал всплеск её нейронов как свой собственный, даже на расстоянии, истончилась и оборвалась. Оборванные концы болтались на ветру, — с его стороны какое-то размочаленное суровьё. С её — ускользающая шелковинка…

Но и опять руки благосклонного безымянного Божества связали эти концы вместе в неразрывный узел. Прежний трепет опять стал взаимным, но эстетическая неприглядность узла удручала капризную фею Паралеи.

Он думал совсем по-русски: «Ой, попалась птичка, стой! Не уйдёшь из сети». «Стерпится — слюбится». Он был готов превратиться из грубо-шерстистого тигра в пушистого кота. Может, и тростникового, одичалого пока что, могущего и поцарапать, но с перспективой стать постельным уже мурлыкой, охочим до ласк и стойко переносящим приступы женского тиранства. Он хотел точно так же, как и отвращающий своими откровениями Чапос, начинать своё утро с телесной радости, даруемой ею, и засыпать ночью от взаимного утомления «насыщенным сексом».

Начиная с взросления, ещё на Земле, юношеская мечта обретения идеала в женском обличье, так и не реализовалась в последующей мужской жизни. Казалось, чего проще? И это при таких-то природных дарах, при унаследованной красоте по линии матери, неординарной мужественной комплекции, полученной от отца, выявленных и усовершенствованных воспитанием-обучением, может, и скудноватых, а всё же талантах, приложимых к профессиональной деятельности в том числе. И ни одной верной, желанной и полностью своей женщины рядом. Неутолённая потребность в интимном счастье и отсутствие полного доверия к тем, тесный контакт с которыми не приводил к сращиванию душ, — ни одна не стала его родной частью. Судьба проявила себя как чёрствая мачеха, увязалась за ним и сюда, на Паралею. И в этом у него с синеглазой, но неземной девушкой было также совпадение. Инопланетную мечтательницу, в отличие от природных Божеств, давших ей красоту и драгоценную россыпь талантов, родовая Судьба тоже обошла личным счастьем. Но временно отвлекшись от жизненных троп своих любимчиков, уже упомянутое доброе Божество вдруг спохватилось и вспомнило о своём же обещании, — наградить их обретением друг друга.

Ему казалось, что «сеансы насыщенного секса» в машине, ничуть не затронули девственно-скованной сути её души, а телесные следы она с лёгкостью смыла с себя. Или же некий эмоциональный шок, пережитый во владениях колдуна, сделал её не то чтобы невосприимчивой к любовным радостям, а наложил на них табу? Переведя в тёмную сферу запретного, непозволительно-низкого и отталкивающего. Во всяком случае, так ему теперь казалось, а она, глядя на него как на насильника с большой дороги, уже не желала повторения такой вот, будто бы ей навязанной, ролевой игры в милую сироту — бродяжку, заблудившуюся в дремучем лесу пугающей реальности. Вынужденно лишь и уступившую подавляющему и властному похотливцу, чтобы потом забыть, забыть… А столкнувшись, убежала со смятением в потревоженной душе, ничего не понимая ни в себе, ни в нём.

Он не чуял, что её безмятежность это внешняя обманка для глаз чужаков. И она страдает, видя его нечувствительность к её тайным метаниям, глухоту к не озвученным мыслям. Он пытался оправдаться. Мысленно. За то, что вытворял с ней в машине, потроша как куклу, едва не выворачивая наизнанку, как тот самый абстрактный заскорузлый рудокоп свою, столь же привычную к грубости, широкобёдрую и кряжистую жену, — а такую и любить без удержу, и поле вспахать на ней при случае возможно без всякого для неё урона.

А тут-то… Не считаясь с её усвоенными привычками к изыскам бытовой роскоши, отбрасывая протестные стоны, он срывал саму возможность ответного взлёта её тонкокостного тела со всей его чувствительной фактурой, — безупречными ножками и полудетскими ступнями, тонкими руками и шёлковыми ладошками и, наконец, с грудью, похожей на белоснежное пирожное «бизе», которое хочется проглотить за один укус…

Но уже не было сил себя сдерживать. Она слишком затянула свои игры в убегающую лесную нимфу. На её счастье он не оказался злобным божеством, чтобы превратить её в дерево. И не исключено, что «насыщенный секс» в машине являлся разновидностью мести.

Она же ждала, что он появится в цветниках на холме, — ради его восхищения её универсальным трудолюбием и выращенных! Она сама возилась с рассадой, следила за поливом и регулярной прополкой, не давая бездельничать рою нанятых служительниц Храма Красоты, — искусная во всех аспектах, что и украшают жизнь. Она мечтала, — он придёт к её «Мечте», призрачно мерцающей ночью, отражающей блики света утром. Не просто так, а с заготовкой текстов признания в любви и после необходимого ей исполнения птичьего ритуала, предшествующего плотному уже контакту, поначалу займёт место Антона. А вначале обязательно надо походить по лесопарку, взявшись за ручки, потом почирикать за аристократической полупрозрачной чашечкой напитка…

До напитков ли ему было? До тонкого обсуждения красот природы, как проделывает она с Антоном на террасе у своей «Мечты»? Через девять лет она вновь рядом, дышала так близко, что-то говорила милыми губами, ничуть не изменившись. Будто и не было законов времени для неё. Жажда продолжения того, что было внезапно прервано, никак не могла найти приемлемого оформления… Благоприобретённое на Паралее скверное свойство вседозволенности, вернее, никакого блага в том не было, постоянно активировало в нём какого-то хама, который и пугал её. Игры в акробата с его дарами и волшебника из прошлого поражали несусветной нелепостью, несовместимостью с тем, кем был он теперь. При том, что интуиция на грани прозрения подсказывала, как остро тосковала она по тому маскарадному облику, что напялил он на себя, впервые возникнув на тропе её жизни. И томило ответное сожаление, что нельзя стать таким вот акробатом или волшебником на самом деле. Невозможно укатить по пыльной дороге в фургоне вольного театра в чистое утро, в запредельное счастье…