Когда Ола говорила Ар-Сену об этом, он ругался: — «Да как ты смеешь думать о таком сложном существе, каким является человек, что он ненужность и нелепая случайность? Так может рассуждать только недоразвитая слякоть или преступник, не ценящий жизнь, да и сам мир». Он не желал понимать, что такого рода жалобы требовали совсем не отповеди, а признаний её ценности для него.

На серебристо-синем как вода, домашнем диване он мог расслабиться, угощал её после любви вкусными вещами и нежно гладил спину волшебными пальцами, колдуя ими. Каждый позвонок становился музыкальной клавишей и звучал своей нотой. Она выгибала спину, становилась смелой, отбрасывала зажатость и стыд. И ощущения у него были тоже другими. Она это улавливала. По его, волнующим её, стонам, по умышленно затягиваемому любовному действу, она улавливала это своим раскрывающимся тоже полностью телом, несомненной женственной красотой которого Ар-Сен не уставал восхищаться.

— Моя радость, — шептал он, — ты неподражаема…

А в холле никогда её не хвалил, некогда было.

— Сейчас мы отдохнём, и ты опять порадуешь меня своим хотением, — не очень складные слова прерывал повторный прилив счастья.

Почему он так редко приглашал её к себе домой, если ему тоже было там хорошо, Ола не понимала. Да и разлёживаться он ей особенно не давал, быстро утрачивая своё нежное расположение и обычно говоря во время выпроваживания, — Всё. Хватит. Поиграли, поелозили друг на друге, достаточно! Мне некогда, всегда некогда, ты же знаешь это. Я и так ради тебя жертвую своими обязанностями.

— Что у тебя там наверху? — спрашивала Ола, — куда ведёт эта витая лестница?

— Там? — переспрашивал он, — смотровая площадка. Что же ещё?

— Я хочу туда. Снизу она выглядит столь необычно.

— Там всё закрыто. Там одна пыль, — и он морщился, он явно что-то скрывал, — я туда не хожу.

И не пустил её ни разу. И сам настолько часто куда-то пропадал, без следа, без объяснений, спросить-то было не у кого. А он объяснять ничего не хотел. Поэтому она и выходила от него, опустив глаза и плечи, обиженным лицом вниз, будто почва и трава обладали способностью вытягивать из неё боль.

Впервые, чтобы близко-близко, она рассмотрела его в лесу, где заблудилась. Он ширил на неё свои удивительные глаза и улыбался. Первый начал разговор, но только спустя немалое время вызвал к себе через одного человека, чтобы предложить у себя работу. До этого, видя её в парке, не приблизился ни разу, хотя всегда её замечал. И вот она воссела на шикарное кресло за столом для посетителей перед его кабинетом, которых вводила в трепет своим серьёзным и надменным не по возрасту видом. Да и сам холл впечатлял. Кабинет же хозяина был прост и мал, что также поражало тех, кто попадал к Ар-Сену впервые. Ведь после роскошного с окнами во всю стену и начищенного до сияния уборщиками «Зеркального Лабиринта» холла они думали, что уж теперь-то попадут не иначе как в сокровищницу вселенского мага, а оказывались почти в келье! Собственно, ему там и делать-то было нечего, он пропадал в своих лабораториях, а в келье этой только встречался для обсуждений с коллегами по работе. Или отдыхал короткое время. Новый секретарь, сохраняя в предельной статичности свой стройный корпус, вращала только своей головой на высокой шее. Строго затянутые на затылке волосы с медно-розоватым отливом, строгий взгляд свысока, белейшие руки выхоленной аристократической девочки, ладные костюмчики — служащие и те, кто приезжали из других мест, никли от собственной корявости перед такой жрицей Храма Науки. Её другое, истинное лицо видел только Ар-Сен. И насколько же быстро произошло всё дальнейшее!

Пройдя немного, она испытала облегчение, расправила плечи, начала глубже дышать в ответ на идущие из подсознания окрики, сотканные из неслышного, но явственного ей голоса матери, — Ты же аристократка! А ходишь как…

Вдруг вспомнился, открылся неожиданно из текучих песков времени, день из совсем близкого, а такого уже далёкого детства. Она вместе с мамой у берега большого озера, настолько большого, что его берега размыты в зеленовато — голубоватой дымке, сливаются у горизонта с небом.

— Кто там живёт? — спросила она у мамы, — Люди Надмирного Света? Там всё небесно-зелёное. — Ола щурила глаза на зыбкий перламутровый полумесяц берега вдали, казалось, населённый небесными же созданиями. Белые купола далекого города, острые искрящиеся шпили башен поднимались вверх из густо лиловой и розовеющей облачности безмерно далёкой растительности. Каким прекрасным и невозможно счастливым рисовался тот мир за водной ширью. — Что там блестит?

— Столица. Что же ещё? — равнодушно отзывалась мама, нехотя выплывая из своих невесёлых раздумий. О чём она тосковала? Её белая пляжная туника была в розовато-красных песчинках, мама валялась на песке. Чёрные, прямые и атласные волосы ветер с озера откидывал назад, открывая белый и казавшийся безмятежным лоб. Маленький, слегка вздёрнутый нос морщился от остывающего к вечеру, но всё ещё яркого света Ихэ-Олы. Днём находиться на пляже было бы невозможно. Мама так ясно помнилась ей такой, какой она была в тот день. Красивой. Невозможно было и сравнить её с другими дамами и даже девушками на пляже. Так казалось маленькой Оле. Ей хотелось прижаться к ней, объясниться в своей любви, но что-то препятствовало в самой маме сделать так.

— Издали кажется, что там нечто нереальное. На самом деле серо и грязно местами. Особенно в бедных кварталах. Пыльно. Скученно. Скучно и предсказуемо всё наперед, как будто кто написал для людей скучную халтуру и заставляет её проигрывать бесконечно изо дня в день. Одно и то же. Только лица их меняются и стираются от старости, и умирают они по-настоящему. Впрочем, страдают и болеют тоже по-настоящему.

— А как же те блестящие шпили? Разве в столице такие есть? Я не видела.

— А, эти. Это научный новый Центр рядом со столицей. Говорят, там красиво. Я не была. Чего там? Такие же простолюдины снуют, только почище и почванливее прочих. Потому что выучились и отмылись. Но до аристократов им, как тебе до того берега. Не доплыть.

— А я доплыву! — и маленькая девочка, не умеющая плавать, бухнулась в воду, глубокую у берега в том месте, где они сидели. Синие с жёлтыми полосами прозрачные рыбки прыснули во все стороны от её падения. Зелёная тугая вода полезла в рот и нос, продирая горло как холодным ножом, так как мышцы сопротивлялись и судорожно препятствовали попаданию воды внутрь.

— Ай! — мама завизжала пронзительно и, разбивая зелёную воду повторно на миллионы бесцветных брызг, бухнулась следом за нею. Схватила её за намокшие волосы и вытащила с усилием на достаточно высокий берег, сбросив как мешок на прогретый песок. Ола плевалась водой и задыхалась от её мерзкой, как оказалось, невозможной враждебности человеку. С какой лёгкостью прекрасное искристое озеро было готово утопить её, поглотить своей обманчиво-ласковой пастью.

— Тварь! — мама била её по щекам, — куда ты полезла, если плаваешь как булыжник, тупая тяжкая простолюдинка! Если бы ты утонула, твой папаша решил бы, что это я тебя утопила! Неужели, я ещё не сполна нахлебалась всей той мути, в которой живу и в которой так и умру, не увидев и дня счастья?

Ола мотала головой, покорно принимая наказание, мало чувствуя боль от пережитого шока. Мама плакала. Стала её целовать, прижимать к себе мокрую голову.

— Ты одна у меня и есть, моя крошка, моя любимая девочка. Мальчишки вырастут, и я не буду им нужна. Другое дело — дочь. Мы с тобою всю жизнь будем подруги. Не верь мне, не верь моим ужасным словам. Я это от страха. Я не смогла бы жить без тебя и дня…

Спустя годы, мама родила девочку и полностью ушла в её воспитание, заметно отдалившись от взрослой уже дочери, которой обещала вечную дружбу. Девочка, младшая сестрёнка, обладала точно такими же пунцово-розоватыми волосами, как и Ола. Ола долго раздумывала над тем, почему у сестрёнки был такой же цвет волос, если у матери и отца волосы были тёмные, обычные, как и у всех. Ведь у самой Олы они были наследственным даром от неизвестной матери-актрисы. А у малютки-сестры от кого? Отец поначалу отнёсся к подобной странности безразлично, как не выразил он и особой радости от рождения своей последней дочери, поскольку потом мама уже не рожала, а старшей дочери сказала, что всё, — с деторождением покончено навсегда. На её вопрос, почему? Мама ответила, что она уже старая, и её никто уже не хочет любить. Мама не сказала «отец», а сказала «никто». Только старой мама вовсе не выглядела. Ола видела, как исподтишка отец наблюдал за играми ребёнка, и как темнели, застывали в глубоком раздумье его, отнюдь не отечески-ласкающие, глаза. Ола не была ребёнком. Она всё поняла. Девочка родилась у мамы вовсе не от отца.