Роды и без того работа нелегкая. Но когда рожаешь от блазеня[5], они и вовсе превращаются в действо, невозможное для человеческого тела. Вряд ли кто-то рассказал женщине, жаждущей младенца, что она не сможет родить навье дитя. Оно просто разорвет ее в попытке выбраться на свет.

– Боги милосердные, защитите… Яся! Что делать-то? – выдохнула Жанина, не отнимая фартук ото рта, как будто пыталась прикрыться им от присутствия нечистого духа. Как-то враз она словно уменьшилась, от растерянности ее лицо помолодело и поглупело. Я не ответила, продолжая водить руками и касаться то лба, то сердца, то живота несчастной, слишком хотевшей стать матерью. От каждого моего прикосновения по огненным ручейкам пробегала волна света, как будто в них билась живая кровь.

– Выйдите, панна Жанина.

– Но ведь надо дейваса позвать! Мы не сладим!

– Вы – нет. А вот я попробую.

– Ты совсем сдурела, девка?! – Жанина вспыхнула яростью быстро, словно сухая лучина, но за нею угадывался страх. Неожиданно – за меня. – Ишь чего удумала! Решила следом пойти? Так для тебя, пришлой, могилу копать никто не будет, собакам скормим.

– Поперхнутся, – невозмутимо отозвалась я и указала на дверь. – Выйдите, панна.

– Да провались ты пропадом, дурная! – я думала, повитуха грохнет дверью, но она закрыла ее едва слышно, шепнув что-то в уже закрывающуюся щель. Что ж, я надеялась, что это пожелание удачи.

Я растерла ладони, вытягивая последние ноты заговора. Огненные жилы чуть погасли, и живот женщины, продолжавшей безучастно смотреть в потолок, заволновался. Особенно резкий поворот – и изо рта несчастной хлынула кровь, залившая подбородок и грудь. Щекотная сила уже разливалась у меня под кожей, пенясь, как игристое вино, которым меня угощал когда-то мамин знакомый. Она все ширилась и ширилась, и, когда заполнила меня до отказа, так, что еще чуть-чуть, и выплеснется наружу, – граница истончилась, и я упала в Навь.

Здесь силуэт женщины почти не угадывался. От него осталась только серая оболочка, высосанная и опустошенная, как попавшая в цепкие паучьи лапы беспечная бабочка. Зато маленький блазень светился, накормленный чужой жизненной силой. Он повернул в мою сторону зубастую мордочку и оскалился. Напасть ему не позволял плен материнского тела, но я видела, что еще чуть-чуть – и тварь пустит в дело когти, убивая мою подопечную.

Я боялась, что мы опоздали. Но повезло – пара мгновений в запасе все же оставалась.

Я запела колыбельную.

Тихие ласковые слова текли журчащим ручейком, будто передо мной было не чудовище, а крохотный малыш, такой умилительно-сладкий, что жуть как хочется скорей взять его на ручки. Блестят умные глазенки. Молотят по воздуху крепко сжатые кулачки. Чуть высунут кончик розового языка. Старательно вырисовывая образ перед глазами, я продолжала мурлыкать простенький напев. Блазень притих и слушал, временно перестав терзать несчастную мать. Я крохотными шажочками двигалась вперед, напевая, какой он хорошенький, какие добрые сны ему снятся, вот и я – всего лишь одно из таких видений…

Блазень рыкнул и извернулся в животе, заставив женщину мучительно застонать, стискивая белыми пальцами простыни. Не то. Не о том пою. Какие же добрые сны у навьей твари? Полно, Ясмена, соберись наконец. Тут иная мелодия нужна.

Во рту стало горько и кисло одновременно. Привкус крови поселился на языке, и меня тут же замутило. Хуже нет испытания, чем чувствовать то же, что и созданные из незалежных покойников существа. Они еще помнят – нутром своим темным, гнилым, давно уже не знающим, что такое быть человеком, – помнят, как когда-то их мертвые предки ходили промеж живых, как у себя дома, как живые женщины рожали мертвых детей, как страдали люди, не видя света ни в жизни, ни в душах своих. Когда Перкунас провел границы, разделив единый мир на три, мертвецы еще долго пытались пробиться в Явь. Некоторым это все же удалось – их-то и стали звать навьими тварями.

Мама не умела влезть в их шкуру, а я могла. Вот только цену потом платить мне за это приходилось собственным телом. Обряды очищения проводить, пока не избавлюсь от привкуса Нави на языке, и чувствовать голод, неизбывный и страшный, и лютую зависть к живым – отголосок той тоски, что испытывает каждая из этих тварей.

Теперь я пела о древних временах. О сладком вкусе свободы. О том, что чувствуют не-мертвые, касаясь живой плоти и вкушая живую кровь. Блазень снова затих, прислушиваясь. Потом заскулил жалобно, суча лапами, будто паук, запутавшийся в собственной паутине. Я была уже совсем рядом, тянулась к нему руками, чтобы погладить, успокоить, сказать, что он тоже узнает, что такое жизнь, настоящая горячая жизнь…

– Не дождешься, упыренок! – рыкнула я, обрывая мелодию и хватая блазеня за горло ослепительно вспыхнувшими пальцами.

Когда все закончится, ладони будут изрезаны до кости. Обычная плата за схватку с навьей тварью. Маленький блазень бился в моих намертво сжатых руках и визжал, полосуя когтями воздух вокруг, рассекая кожу, жилы и мясо, словно острой бритвой. Я терпела, стиснув зубы и сдавливая пальцы все сильнее, так что они онемели. Как только я коснулась не-мертвого, для роженицы он стал не опасен, всю свою ярость перекинув на меня. Помня об этом, я выдохнула и резко свернула блазеню шею, выкручивая ее, как мокрую тряпку. Громыхнуло, раздался звук лопнувшего стекла, и меня отбросило от кровати, забрызгав кровью, отхаркнутой роженицей. Вместе с ней тонким черным дымком вышли и остатки блазеня, оставив женщину чистой, хоть и без сознания.

Я отшатнулась, запуталась в собственных ногах и хлопнулась назад. После схватки с навьей тварью в ушах звенело, а тело казалось легким-легким, будто я вдруг стала одной из самовил – крылатых дев, живущих на отрогах Белых гор. Прекрасное чувство, если только забыть о расплате, что придет после.

Я кое-как поднялась и, покачиваясь, вернулась к кровати. Женщина, имя которой я так и не узнала, еще не пришла в себя. Ее живот, опавший и мягкий, казался чужим. Ничего, пара дней хорошего ухода и крепкого сна, и она позабудет все случившееся. Вот только детей у них с мужем никогда не будет. Там, в Нави, я видела ее как на ладони и теперь знала, что ее тело не расцвело. Не поможет ни знахарь, ни даже подобные мне – раганы[6]. Наумовы отродья, которых люди одной рукой привечают, а другой отправляют на костер.

Я принялась мягко омывать спасенную. Она дышала тихонько, спеленутая целебным сном, и я не спеша очистила и переодела ее. Постояла минуту, глядя в заострившееся лицо: милый носик, длинные ресницы, красивые губы. По подушке рассыпались потускневшие светлые волосы, и я представила, как они отливают пшеничным золотом на солнце. Должно быть, мужчина, ждущий за дверью, обожает жену. Но будет ли он любить ее так же сильно, когда узнает, что она пустоцвет, я не знала.

Надо было бы кликнуть его, но я нерешительно замерла перед дверью. Как поведать, что произошло? Сказать, что младенец родился мертвым? Тогда несчастный отец попросит маленькое тельце, чтобы похоронить по-людски. Сказать правду? Но она может стать мне приговором. Ведь я не знала, не побежит ли он доносить обо мне дейвасам.

Судьба решила все сама: дверь распахнулась, больно ударив меня по пальцам поднятой руки, и на пороге возник тот самый мужчина. Он цеплялся за меня отчаянным взглядом, а я открывала и закрывала рот, пытаясь начать тяжелый разговор. Но несчастный и без слов быстро все понял – лицо его потемнело и оплыло, будто горе притянуло его к земле.

– Милана выжила? – прошептал он.

Я чуть было не переспросила, кто такая Милана, но сообразила, что так зовут его жену. Я кивнула, и он кивнул в ответ. Скривился на миг и быстро отер глаза рукавом.