— Братцы! Гости приехали!
Стискивает в объятиях Катю.
— Вот это подарок!
Вечером сидим, сдвинув койки к чугунной печке. У печки сохнут валенки. Пшеничный извиняется перед Катей. Вообще он ведет себя довольно необычно, эдакий таежный абориген. Держится Пшеничный уверенно:
— Ну-ка, Рыжий! Живо за топливом!
Рыжий паренек медлит. Бурун лениво цедит, полузакрыв глаза:
— Тебе же сказали, детка. Бригадир сказал…
Рыжий скрывается за дверью. Пшеничный старается играть роль хлебосольного хозяина. Нужно сказать, что ему это удается. Он все время вьется возле Кати, мне это не нравится. Пшеничный сегодня в бледно-голубом, толстой вязки свитере, белый воротничок сорочки распахнут, светлые волосы аккуратно разделены пробором. Иногда мне кажется, что он все время играет какую-то сложную роль. Левка тоже наблюдает за Пшеничным, подмигивает.
— Артист! Знаешь, если снять с него грим, то интересно, какое у него будет лицо? Я видел у одного актера серое, измятое.
— У Пшеничного вообще лица не будет.
С рассветом уходим на заимку. Афанасий шагает уверенно, ни разу не задевает снеговых шапок на ветвях. У нас так не получается. То и дело Левка, Пшеничный, Бурун да Иван Федорович принимают снежный душ. Обо мне говорить нечего. Я похож на побритого Деда Мороза.
Тайга удивительно хороша, только слишком сурова. Но ощущение одиночества, слабости, неуверенности в своих силах исчезает, как только берешь в руки ружье.
К полудню основательно устаем. Лыжи слушаются плохо. Только Пшеничный идет легко. Сквозь зеленый заслон пихтача прорываемся на полянку.
— Однако, закуривайте. Прибыли.
— А где же избушка?
— Заимка? — удивляется Афанасий. — Так вот она, едва не уперлись, — и указывает на снежный бугор.
Лопатой разгребаем снег. Он слежался. Роем настоящие траншеи. Через полчаса в заимке темные стены покрываются влагой: тает иней. Афанасий осматривает заимку, остается доволен.
— Другой год сюда не заходил. А люди, однако, были. Порох в банку досыпали, пыжей оставили.
— И ничего не увели? — повернулся к бригадиру Бурун. — Надо же!
— Здесь эдакого не водится.
Афанасий гремит капканами, снимает с них слой масла, осматривает, отчищает ржавчину. Что-то подвинтил карманной отверткой. Я капканы не люблю. Пассивная охота. Поставил и жди, что попадется.
Афанасий ушел ставить капканы. Бурун, послонявшись по заимке, достал засаленные карты.
— В очко по маленькой?
Мы отказались. Стали делать пельмени. Не понимаю, зачем это понадобилось. Сготовили бы нормальный ужин из концентратов с тушенкой. Так нет. Лепили часа три. Возвратился Афанасий.
— Пельмешки готовы? Ух ты, всю муку извели!
Ужинали уже на рассвете. Мы не рассчитали своих сил, и больше половины пельменей осталось. Афанасий вынес их в сени.
— В обед дожуем.
Чай допивали наспех. Занималась короткая зимняя заря. Афанасий достал с полатей короткие охотничьи лыжи, подбитые нерпичьей шкуркой. Лыжи эти особенные, на них ходят без палок. И не проваливаются в самые глубокие сугробы. Скользят лыжи быстро, и на них почти не устаешь.
— А если понадобится в гору? — спросил Левка. — Слезай, лыжи на горбушку и топай пешком, так, что ли?
— Пошто пешком? — ответил Афанасий. — Ежели вперед идешь, шкурка по шерсти гладится, скользит, а назад — против шерсти — задерживает.
Любопытно. А мы-то думали, что самодельные лыжи просто загнутые деревяшки!
Первым пошел Афанасий. Ночью над тайгой пронеслась вьюга. Это нам на руку. Все следы видны отчетливо, а старые занесены и не будут нас путать. Афанасий, неторопливо шагая, помогал разбираться в попадавшихся следах:
— Эвот лиса мышковала, а вон там мыш шел. Спасался.
Афанасий убил пять седоватых белок с рыжими кисточками на ушах. Левка и Бурун взяли по косачу, Пшеничный — двух белок, я — крупную красивую птицу, оказавшуюся черным дятлом. За дятла мне попало: полезную птицу извел.
Усталые возвращались домой. Лыжи казались тяжелыми, ружья оттягивали плечи, патронташ больно жал на бок. Афанасий жалел, что не взял лайку. Уж она-то помогла бы. А без собаки какая охота: баловство. На коротком привале Пшеничный попросил Афанасия продать белок. Афанасий склонил голову:
— Пошто?
— Надо мне, шубу сошью.
— Из векши-то? Пустое. В наших краях покрасивее зверь водится.
— Я хорошо заплачу. Сколько скажете?
Афанасий долго кашлял закуривая. Выдохнул вместе с сизым дымком:
— Нет, парень. Эдаким не промышляю.
Бурун толкнул Афанасия.
— Вот чудак-человек. На пункте тебе что дадут? А бригадир заплатит как надо. Не обидит. Уразумел?
Афанасий молча двинулся дальше. Бурун выругался. Неподалеку от заимки Афанасий крикнул через плечо:
— Шубу кому? Катерине?
Пшеничный густо покраснел. Мне стало жарко. На опушке над головами пронеслась белка, взобралась на вершину высокого кедра. Белка присвистнула и уронила на нас сухую шишку, словно поддразнивая, сбежала по стволу вниз, уселась на суку, покачивая задорной мордочкой.
Пушистый ком снега обрушился на голову Афанасия.
— Ну, погоди!
Он выхватил из-за пояса топор и с силой стукнул обухом по стволу. Глухой удар покатился по тайге, посыпалась снежная пыльца, белка сорвалась с кедра, темным пушистым шариком мягко свалилась в сугроб.
— Лови! Хватай! — заорал Афанасий на весь лес. — За хвост ее!
Зверек, выбравшись из сугроба, стремглав поскакал прочь и скрылся в буреломе.
— Айда к заимке, — позвал повеселевший Афанасий. — Горяченького поедим. Пельмешки заварим.
Мы подкатили к избушке, быстро сняли лыжи.
— Дьяво-о-ол! — озадаченно протянул Афанасий. Однако…
В заимке кружился пух, валялись в неописуемом беспорядке вещи. Возле порога, вывалянный в сахарном песке, лежал кусок сала, пакет с сахаром попал в очаг. Котелок с остатками борща опрокинут. Охотничья куртка изорвана.
— Банку с маслом разбили…
— У полушубка рукав выдран…
— Круг копченой колбасы пропал…
Мы выскочили из избушки: вокруг лежала нетронутая снежная целина.
Проваливаясь по пояс в глубокий снег, обошли избушку несколько раз. И вдруг Левка крикнул:
— Следы! На лыжах шли!
— Наши, — сердито сплюнул Афанасий.
Вернулись в заимку. Афанасий молча принялся разводить огонь. Мы закурили.
— Здесь побывали бежавшие из тюрьмы преступники. Или браконьеры! — заявил Левка.
— Сказки, — буркнул Афанасий. Он разжег огонь, растопил в котелке снег, сварил суп из пачки концентратов, подсыпал в котелок сухари.
— Пообедаем.
Потом Афанасий опять внимательно осмотрел избушку.
— Знаю, кто у нас побывал. Не иначе — она.
— Она?! — подхватил Левка. — Не иначе самолично баба-яга пожаловала. И наверняка через трубу. Видите, сажа рассыпана. И даже на вашем полотенце, товарищ бригадир.
— Насчет трубы ты, парень, правду сказал. Пойдем, глянем крышу.
Мы вышли из заимки. Левка с бригадиром залезли на крышу. Левка сразу же крикнул, что обнаружил следы:
— Здоровущие, вот такие. Наверняка медведь!
— Чудак. Как же он в трубу пролез?
Иван Федорович тоже залез на крышу, осторожно заглянул за трубу.
— Странно. Следы круглые. Напоминают одновременно и медвежьи и волчьи. Лапы поменьше медвежьих, но значительно больше волчьих. А вот и клок шерсти.
— Покажите-ка, Иван Федорович. Ну, так и есть, правильно я думал. Она, росомаха.
— Никогда не видел такого зверя. Расскажите…
— Чего о ней говорить. Озорничает. За разбой что полагается? Знаете? Вот мы ее изловим.
— Поглядеть интересно.
— Наглядитесь… на шкурку. Ежели повезет, конечно. И что ее разглядывать? Попадет в капкан, приду, хлопну жаканом, тогда и разглядывай, сделай милость.
На следующий день поймать росомаху не удалось. К полудню мы возвратились из леса пустые. А после обеда желающих побродить по тайге, кроме меня и Пшеничного, не нашлось.
