— Вы, ребята, не сердитесь, я опоздаю.
— Не беспокойся, — рассудительно сказал Алик. — Все девчонки опаздывают: это в их характере, так что ты не исключение.
— Но я опоздаю на час, если не больше… Обед надо сготовить и брата накормить, когда с работы придет…
Родители Клавы геологи, подолгу пропадали в горах, искали нефть, сейчас работали в какой-то африканской стране, и Клава жила со старшим братом.
— И вкусно ты готовишь?
— А вот приходи в гости — узнаешь…
— Спасибо, — отшутился Левка. — Мне еще жизнь не надоела…
Сердито выхватив у Кати ручку, Клава занимает подписью чуть не пол-листа.
— Ну, кто еще?
Алик возмутился:
— Я с такой постановкой вопроса принципиально не согласен. Зачем уговаривать? Если кто-то не хочет — на здоровье, обойдемся. Я против агитации. Люди достаточно сознательны. Агитация… Агитирующий становится в позу униженного просителя.
— Рехнулся?
— Повторяю. Я принципиально против…
— Давайте не будем спорить, — примирительно заговорил И. Ф., и все сразу повернулись к нему. — Такой у нас сегодня день неподходящий. Я не в порядке полемики, а просто мнение свое выскажу. Как-никак десять лет вас знаю. Решение серьезное, а потому следует подумать, согласятся ли с вами родители. Смогут ли некоторые из вас выдержать характер? Не испугаетесь ли трудностей? Все-таки путешествие далекое, комфорта ждать не приходится. В общем следует подумать, прежде чем ответить.
— Простите, Иван Федорович. — Алик насупился. — Но вы нас тоже некоторым образом агитируете. Зачем? Не стоит.
— Привычка, — усмехнулся Пшеничный. — Солдат перед атакой вдохновлял, разведчиков напутствовал, а сам поджидал их где-нибудь в штабе…
— Ты! Ты что несешь, иезуитская твоя душа! — придвинулся вплотную к Пшеничному Шуро́к. Но Пшеничного не так легко остановить.
— Ты, Шуро́к, не вмешивайся. Для тебя данный вопрос значения не имеет: ведь ты, конечно, не поедешь.
— Я — нет…
— Ага! Он — нет! Слышали? А другие, видите ли, обязаны. Долг и прочее…
— А ты бы на месте Шурка́ поехал? — крикнул Ловка. Но Пшеничный отмахнулся и снова повернулся к учителю:
— Так как же быть с личным примером, Иван Федорович? Именно в данном случае. Или по причине фронтовых увечий двадцатилетней давности он отменяется? Состояние здоровья… годы…
— Не слушайте дурака, Иван Федорович!
Стало очень тихо. Внимательно поглядев на Пшеничного, Иван Федорович проговорил:
— Не скрою от вас, ребята, что мне было известно о намерении райкома комсомола поговорить сегодня с вами на выпускном вечере. Я даже хотел сам вам рассказать, но передумал. Решил посмотреть, как вы встретите эту необычную для вас весть. Как воспримете ее, ведь осуществление данной идеи разительно изменит вашу жизнь, если, разумеется, вы примете предложение. Но заранее подготавливать вас к этому я не хотел. Вы взрослые теперь, так принимайте же как взрослые данную неожиданность. Ведь неожиданности всегда неожиданны.
— Значит, вам любопытно? — не унимался Пшеничный. — И вы решили устроить некий педагогический эксперимент и взглянуть на него бесстрастным оком исследователя, взглянуть со стороны. Ничего не скажешь — удобная позиция. Весьма уютная, весьма…
— Что за тон? — возмутилась Клава. — Кто тебе дал право говорить в таком тоне с нашим классным руководителем?
— Тон — это второстепенное. Надеюсь, Иван Федорович не примет его за главное. Могу извиниться, наконец, но повторяю: главное не в тоне. Главное в том, что все проникновенные слова, сказанные уважаемым Иваном Федоровичем нам на протяжении ряда лет, слова о долге, обязанностях и т. д., на поверку обернулись пустым сотрясением воздуха. Слова, слова, слова…
— Пылко и обличительно, — спокойно заговорил Иван Федорович. — Плюс к тому неплохие ораторские данные. Плюс еще кое-что…
— Хватит ему плюсов, — не выдержал Левка. — Достаточно!
— Плюс неумение выслушать до конца собеседника, неумение или нежелание. Отсюда и собственная интерпретация, ничего общего с действительностью не имеющая. Я… я остаюсь с вами, ребята. Вернее — еду с вами!
— Понял, Ползучий? — завопил Генка. — Понял, черт тебя!
Но Пшеничный здорово владел собой, даже не поморщился. А потом в коридоре он шепнул мне:
— Ясно, почему И. Ф. согласился. От него жена ушла. Травма. Теперь он холостяк и на подъем легок.
Но почему Пшеничный говорит это мне? Может, считает союзником? Ведь я не записался… Хотя многие не записались.
А Катя уедет…
Кстати, почему я не записался? Но я же хочу поступить в институт! Правда, у меня еще колебания: исторический факультет или филфак. Покуда еще не могу отдать предпочтения ни одному: хочется и туда и сюда. Да и разве один только институт виноват? А мама? Разве можно оставить родителей? Но почему же нельзя? Ведь тысячи таких, как я, уезжают. Но мне боязно даже подумать об этом. Что я скажу дома?
Вздор! Полкласса остается. Ну, чуть поменьше. Пшеничный, безусловно, не в счет. Шуро́к тоже остается, но он вне подозрений. На законных, так сказать, основаниях. А я, на каких основаниях остаюсь я? Только из-за того, что мама переживать будет? Так у всех мамы и у всех переживают. Н-да, неубедительно.
А Алька и Катя едут… Едут!
Спешу на вокзал. Тороплюсь: хочется прийти пораньше — будет, говорят, торжественно, даже кинохроника. А дома — кошмар. Отец со мной не разговаривает. Мама уверена, что я в самое ближайшее время подхвачу проказу, желтую лихорадку, черную оспу…
Но все-таки согласие вырвано. Хотя и ценой длительных уговоров, но все-таки вырвано. Страдальцем оказался не я один. Многие претерпели неслыханные муки. Папаша Генки Черняева, невзирая на то, что его сын спортсмен, закатил оному основательную трепку. Досталось и Левке. Нажали здорово. На него жалко было смотреть.
Когда до отъезда оставалось два дня, внезапно выяснилось, что мы едем создавать не какой-нибудь там просто совхоз, а рыбоводческий. Нечто вроде испытательной станции. Будем выращивать мальков в условиях сурового климата. Сева пришел в восторг, а нам, честно говоря, было наплевать: рыбы так рыбы.
До вокзала осталось две остановки. Я спрыгнул с трамвая. Пройдусь последний разок по родному городу. Взгляну на него. Теперь не скоро увидимся. Теперь я совхозник, почти рыбак, так что приветик. А город совсем не обращал на меня внимания, не реагировал на столь неслыханное событие.
Почти у самого вокзала я встретил Пшеничного. От неожиданности я остановился:
— Ползучий!
— Я. Не веришь? Потрогай.
В руках у Пшеничного чемоданчик, одет в зеленую штормовку. Пшеничный небрежно сказал:
— Дома столпотворение. Выдержал. Убедил. И давай поторопимся: до отхода осталось… — Он посмотрел на часы и поспешно закончил: — Твердо решил ехать. Отрываться от коллектива в наше время не следует. Да, не следует. Закуривай, Смирный.
Мы закурили и рысью помчались на вокзал.
На перроне мы протолкались сквозь густую толпу провожающих и едва не оглохли от медного грома оркестра.
К платформе плавно подходил электровоз. Он вел товарный состав. Вагоны наискось мечены широкой белой полосой, дощатые двери гостеприимно распахнуты.
— Экспресс подан. Пожалуйте! — крикнул Левка. — Что же вы, братцы? А ну, залезай!
Ребята явно опешили — повезут в товарняке? Инструктор райкома негромко отдал приказ о погрузке. Этот паренек в старательно отглаженном костюме чувствовал себя неловко.
Я в момент оказался возле двери. Сзади напирали, но я не сдавался.
— Смирнов, Смирнов, не торопись! — крикнул Иван Федорович. — Вагон рассчитан на сорок человек или восемь лошадей.
— Спокойно, товарищи. В вагоне есть нары, на них расположитесь.
— Нары? — прищурился Пшеничный. — В каком еще учреждении имеются нары? Не подскажете, Иван Федорович?
— В Совете Министров, — рассердился Левка. — Залезай быстрей.
На перроне рядом с нашими ребятами толпились какие-то горластые парни с аккордеоном и стайка девчат. Оказалось, что это комсомольцы с машиностроительного завода. Они тоже едут в Сибирь на какую-то стройку.
