Вот, наконец, подошёл наш поезд, мы сели в вагон и поехали, а сойти нам нужно было на второй остановке, совсем недалеко от Дербента, но состав в нужном нам месте лишь как-то немного притормозил, не остановившись, и покатил дальше, а мы, не будучи уверены в своей станции, проскочили мимо неё. Растерянные, присели вновь на скамью, как вдруг в вагон зашёл ревизор с проверкой билетов, а мы, только что проехавшие мимо своей станции, теперь уже были безбилетниками – зайцами, как говорится. Мать подала ревизору билеты и замерла, бедная, в ожидании, что же будет, тот же, почти не глядя в документы, пробил их компостером и пошёл дальше, по-видимому, прочитав в спешке надпись Мамедкала как Махачкала.

Когда он ушёл, мать перекрестилась:

– Слава тебе, господи, пронесло, ну теперь уж поедем дальше.

Вот так волею случая на этот раз мы опять оказались в Махачкале, теперь уже на более долгое время. Мать снова устроилась на работу в порт уборщицей, и опять нас поселили в подвал, но уже в другой, под магазином в большом доме, который и сейчас стоит напротив железнодорожного вокзала. Подвал был большой, в нём жило несколько семей, и каждая семья была отгорожена от остального помещения простынями, бумагой, либо чем-то ещё. Такую же комнатку отгородили и для нас с мамой.

На этот раз она решила всё-таки отдать меня учиться, и пошли мы с ней в школу, которая находилась недалеко от вокзала и нашего подвала, пришли к директору. Директор и учителя побеседовали с матерью, потом дали мне газету и предложили почитать, я прочитал, что указали, и меня сразу определили во второй класс, где я, двенадцатилетний мальчишка, оказался ростом выше всех своих одноклассников. Вот так началась моя учёба.

Читал и писал я, конечно же, лучше всех в классе, научившись этому самоучкой, а вот арифметика стала для меня проблемой. Помню, как на третий или четвёртый день учёбы меня вызвали к доске, и учитель продиктовал:

– Пиши, семнадцать плюс восемнадцать… Сколько будет?

Я взял в руки мел, написал цифры на доске и долго стоял, думая, как же это сложить, но так и не сумел этого сделать. Позднее, усердно занимаясь и даже выучив таблицу умножения, я немного выровнялся с классом, но всё равно арифметика навсегда осталась для меня одним из самых трудных предметов, особенно тяжело давались задачи. Забегая вперёд, скажу, что совершенно непостижимым для меня оказался ещё один школьный предмет – немецкий язык. Не мог я тогда знать, как близко мне доведётся столкнуться с этим языком в будущем.

В том году я сумел всё-таки подтянуться в учёбе и закончил его с переводом в третий класс.

В третий класс я пошёл уже на Кубани, это произошло после того, как мы втроём уже с сестрой Матрёной, покинувшей вместе с нами Махачкалу, оказались в молокосовхозе где-то за Армавиром в районе станиц Успенка и Убежка4 в поисках более сытой жизни. Мама и Мотя работали в том совхозе доярками, а меня по осени отдали в школу. Учился я неплохо, а после уроков у меня хватало времени на все ребячьи проделки: побегать по окрестностям, полазить по сараям и крышам в поисках воробьиных гнёзд и тому подобные важные занятия. Там, в этих станицах, мне довелось покататься верхом на лошадях, я научился даже скакать галопом, но однажды случилось происшествие, едва не стоившее мне здоровья, после которого я стал остерегаться верховой езды.

Как-то раз я поехал поить лошадь к колодцу на окраину села, там спешился, лошадь напилась из корыта, которые в деревнях есть у каждого колодца, и с этого же корыта, встав на него ногой, я стал вновь садиться верхом, но не успел ещё как следует закинуть ногу, как водовоз, набиравший рядом в бочку воду для нашей фермы, стегнул мою лошадь кнутом – та рванула из-под меня с места в карьер, а я упал сверху вниз головой да на камни, которыми было вымощено место вокруг колодца. Водовоз весело посмеялся над моей беспомощностью и уехал со своей бочкой на водопой.

Ушибся я тогда очень сильно, но вгорячах подскочил и побежал было догонять лошадь, как-никак она была чужая, и мне её доверили, потом почувствовал сильную боль в пояснице и ниже неё, после чего еле-еле добрался до дома. Несколько дней после того происшествия я не мог ходить в школу, она находилась далеко, километра за три от нас, да и дома передвигался с трудом, мать даже боялась, как бы я не остался калекой на всю жизнь. Но, слава богу, всё закончилось благополучно, боли потихоньку прошли, и я снова бегал и катался на лошадях, но стал более осторожным.

Жилось нам здесь, в кубанской станице, тоже очень трудно, заработки у мамы и сестры, которые продолжали работать доярками, были скудные, выгоды от их работы было только и всего, что мы могли пить вволю молоко, но, правда, не цельное, а обезжиренное после сепаратора. Цельное же молоко, настоящее, мне случалось пробовать лишь изредка украдкой и только вечером. Так однажды по уговору с матерью пришёл я к ней на работу с этой целью, причём шёл окружным путём вокруг сараев, чтобы заведующий фермой или бригадир не увидели, мать как раз доила корову, подбежал я к ней, а она и говорит:

– Подожди немного, это молоко с водой, подойдёшь, когда начну доить следующую корову.

Как это так молоко с водой, долго не мог я понять, и зачем с водой? А всё было очень просто, оказывается, уже в том далёком 1936 году, всего через пару лет после великого голода, у нас началась эта невероятная и безумная, растянувшаяся на полвека, кампания по борьбе за высокие места в социалистическом соревновании, успех в которой могли обеспечить не только истинные трудовые достижения, которых и тогда было немало, и сейчас много, но и искусственно созданные показные результаты, например, неправдивые высокие надои. Мне, дошлому мальчишке, часто приходилось присутствовать на собраниях, где заведующий фермой и другие заезжие руководители только и твердили, что о необходимости увеличения вала продукции.

– Мы должны дать стране больше молока, больше масла и других молочных продуктов! Надо, товарищи, раздаивать коров! – кричали они с трибуны.

А как их раздаивать, сколько уж корова принесла молока с пастбища, столько и отдаст, больше из неё не вытянешь. Вот доярки и нашли способ увеличения надоев – когда шли доить корову, то всегда наливали с собой в ведро две-три кружки воды для того, чтобы перед дойкой обмыть коровье вымя и сполоснуть после этого руки, так я наблюдал, что не только мать, а все доярки брызнут, бывало, на коровье вымя пригоршню воды, оботрут его слегка полотенцем, а в оставшуюся воду доят, получая в результате надой на пол-литра больше.

При сдаче молока, когда оно выливалось из ведра в специальный молокомер, бригадир записывал, сколько продукта дала каждая корова, ведя строгий поголовный учёт продуктивности. Иной раз мне случалось слышать, как он хвалил ту или иную доярку:

– Вот видишь, сегодня ты постаралась, и корова прибавила на целый литр молока.

Бригадир, конечно, знал всю процедуру повышения надоев, но, выполняя вышестоящие требования, помалкивал – план есть план, никуда от него не денешься, он не мог остаться невыполненным.

Весь полученный на ферме удой сдавали на молокозавод, на котором я также бывал неоднократно, случалось, что возчик молока, молодой немец, хорошо ко мне относившийся, грузил на подводу полные бидоны, а я всегда помогал ему, и если у меня бывало свободное от ребячьих дел время, то он звал с собой:

– Поедем, Федька, на завод, сливок там попьёшь.

На заводе мы сгружали молоко в сепараторный цех. Там сначала делали анализ на жирность, отбирая пробу из каждого бидона в специальную стеклянную лабораторную колбу. Потом колбу закладывали в центрифугу, закрывали её крышкой и раскручивали, колба внутри аппарата сильно нагревалась, и происходило отделение жира от молока. Любил я крутить эту центрифугу, она выла, как самолёт.

После анализа молоко выливали в бак сепаратора, он начинал работать, происходило разделение молока на обрат и сливки. Обрат, обезжиренное молоко, лился широкой струёй, а сливки – узкой, я брал кружку, подставлял под узкую струйку, набирал сколько хотел и пил. Были они сладкие до приторности, в первый раз я выпил целую кружку, а потом уже много в меня не влезало, грамм по сто за раз, не больше. Там же, на заводе, видел, как делают масло, сыр и брынзу, но к этим продуктам доступа у досужего пацана уже не было.