С того случая что-то во мне изменилось, материнские слёзы произвели на меня удивительное воздействие, я стал меняться, начал помогать матери в её трудах и стараниях, как бы повзрослел, вернее сказать, прозрел, увидев материнское горе через её слёзы. Аркан и полученная трёпка были здесь ни при чём.

В то лето мать очень заботило то, что мне надо было бы ходить в школу, а возможности такой не было, ведь мне тогда даже обуться было не во что, в тёплое время года я днями бегал в штанах и рубашонке босиком, а зимой сидел на печи и не показывался из дома. Но тут она прослышала, что из ставропольского детского дома, тогда его называли приют, сбежал наш сельский мальчишка по прозвищу Блоха и что он, погуляв, собирается вернуться обратно, и давай она меня уговаривать, чтобы я отправился с ним в приют.

– Там учат, – говорила она, – кормят хорошо, одевают, обувают.

Я, недолго подумав, согласился с ней. Вот сошлись мы с этим Блохой, а был он старше меня года на два, и договорились, когда двинемся в путь в Ставрополь.

Я теперь часто задумываюсь, вспоминая все эти события, какая родительница в наши дни решилась бы уговорить и отправить ребёнка, мальчишку девяти лет от роду, в неизвестность и, по сути дела, одного. Думаю, что на такой шаг мою мать могла заставить пойти только крайняя жизненная безысходность, тогда мне ввиду малолетнего возраста неведомая.

От Кугульты до Ставрополя добрых полсотни километров расстояния, и мы, двое пацанов, снабжённые краюхой хлеба, буквально на следующий день пошли пешком по дороге в лучшее, как казалось, будущее.

Часть пути до станции Спицевка мы прошли пешком, дальше проезжий дядька на телеге с полдороги нас подвёз, остальное расстояние мы таким же образом где шли, где ехали, а прибыв к месту назначения, сразу заявились беспризорниками в отделение милиции, где с нас сняли допрос и всё записали, мы же, как и положено в таких случаях, объявили себя круглыми сиротами.

Когда вся процедура с документами была закончена, дежурный милиционер позвонил в детский дом, чтобы оттуда приехал представитель и забрал к себе новичков, но когда приехал этот самый представитель и взглянул на нас, то сразу узнал Блоху и сказал, что таких в детдом не возьмёт.

– Вот этого полторы недели назад приняли, – сказал он, указывая на Блоху, – одели, обули с иголочки, а он через четыре дня сбежал. Теперь что, прикажете снова одевать этих оборванцев для того, чтобы они опять сбежали? Нет, не возьму я их…

Повернулся он и ушёл, а нас обоих следом за ним выгнали из отделения, даже не стали разговаривать о том, как нам дальше быть и что нам делать, видимо, решили, что раз уж мы сюда дорогу нашли, то и отсюда найдём.

Блоха, выйдя из дверей отделения милиции, сразу куда-то сбежал, я было за ним, а его и след простыл. Вот таким образом оказался я на улице в большом чужом городе в полном одиночестве, растерянный, оробевший, не знающий, что теперь делать, и по старой памяти направился на нижний базар, рядом с которым мы когда-то давно жили, в надежде раздобыть там что-нибудь поесть.

Не помню, где я коротал ночи, благо, стояло лето, и на улице было тепло, а днями уныло бродил по базару между торговых рядов, всматриваясь в лица, стоящих за прилавками людей и раздумывая, у кого бы выпросить что-нибудь съестное, и вот на второй или третий день таких блужданий я в очередной раз проходил рядами торговцев, и вдруг остановился, не веря своим глазам – среди торгующих стояла, кто бы мог подумать, моя родимая мать.

Тут она тоже увидела меня и бросилась навстречу, а я к ней, расплакались оба. Стала тут она расспрашивать меня, что да как было, ну я и поведал ей о своих бедах и неудачах, рассказал, что из-за Блохи всё пропало и в приют попасть не удалось. Мать вздохнула и сказала:

– Ну что же тут поделаешь, сынок, наверное, не судьба была, как-нибудь будем жить сами. А я приехала узнать, где же ты будешь находиться, а оно вот как вышло…

Изболелась, видать, душа у матери, что отправила ребёнка в неведомую даль, тут же следом в город и приехала, а чтобы хоть немного оправдать поездку, набрала, как водится, на сельском базаре подсолнечного масла, рассчитывая в Ставрополе продать немного дороже, и потом уже искать приют. Тут она меня покормила, продала остатки масла, и мы с ней уехали домой в Кугульту.

Вот таким образом закончилось моё первое путешествие в неведомые края. Не знал тогда я, полуголодный мальчишка, сколько мне ещё доведётся попутешествовать в своей жизни по всяким неласковым и чужим местам, сколько прийдётся повидать разных людей и событий, испытать лишений и невзгод.

А по прошествии некоторого времени, дело было уже поздней осенью или в самом начале зимы, я повстречал того Блоху на базаре в своём селе, случилось так, что мать что-то искала и выбирала в торговых рядах, а я бродил где-то рядом и глазел по сторонам, как вдруг увидел неожиданно возникшего перед глазами своего недруга и обидчика, также бесцельно бродившего между людьми. При его появлении всплыло у меня в памяти всё недавно пережитое: неудача дальнего похода в Ставрополь, нахождение в отделении милиции, лишения и голод, перенесённые в скитаниях по улицам, ночлег в грязных закоулках, предательство в тяжёлую минуту, вспомнились все перенесённые страхи и переживания, он же, в свою очередь узнав меня, стоял, глядя мне в лицо, и издевательски смеялся. Закипела тут во мне кровь, такая хлынула в душу обида, что я кинулся на него с кулаками, хотя он был старше и больше меня. Я колотил его с такой злостью и остервенением, выкрикивая ужасные вещи, что ему пришлось бежать. Тем временем вокруг меня собрались люди, прибежала мать:

– Что случилось, с кем ты тут дрался? – спросила она обеспокоенно.

– С Блохой!

– Не связывайся с ним, сынок, он нехороший человек, – сказала она, обняла меня и увела домой.

Пришли мы с ней в нашу полупустую холодную хату, а там мать мне и говорит:

– Совсем плохи наши с тобой дела, сынок.

– В чём плохи-то, мама?

– Не перезимовать нам с тобой эту зиму, нет у нас ни топлива, ни запасов каких, будем голодать пуще прежнего. Не выжить нам здесь… Давай-ка мы с тобой уедем куда-нибудь, авось где в другом месте получше будет, а тут добра у нас с тобой – четыре пустые стены да горе-беда…

Как я понял, такое непростое решение зрело у неё давно, и было оно вызвано опять же заботой обо мне. Оказалось, она уже успела предпринять кое-какие шаги, готовясь к выполнению задуманного, даже справку взяла в сельсовете, ту самую справку, что тогда заменяла паспорт, и вот через несколько дней мы с ней собрали свои котомки, припёрли дверь хаты поленом и покинули родное село.

Вот таким образом получилось, что закинули мы с матерью котомки на плечи, да и подались прочь от родного дома в поисках лучшей жизни. Много позднее, когда стал уже взрослым, я понял, что мы тогда приняли единственное верное решение, позволившее в приближавшуюся зиму выжить как нам самим, так и семье Дмитрия, моего старшего брата. Теперь оставшиеся в своём доме в Кугульте Митя с женой Ефимией, мы звали её Хима, смогли все имевшиеся в распоряжении скудные ресурсы направить на своих детей, чудом переживших зиму минувшую, не отвлекая какой-то их доли на нас.

Дороги-дороги, до чего же они трудны и насколько неведомы, знать бы, кто и каким образом распределяет попадающиеся там да сям на этих дорогах развилки с перекрёстками и направляет ноги бредущих по каменьям и ухабам в ту либо иную сторону, да кабы ведать усталому путнику, что ждёт его за ближайшим изгибом выбранного провидением случайного ответвления тропинки…

Первоначально судьба привела нас с матерью старыми знакомыми путями в Ставрополь, а куда же ещё, это ведь был ближайший от нашего села крупный город, в котором мы надеялись найти какую-то работу и пристанище. В самом деле работа там для нас нашлась, хоть не бог весть какая, малооплачиваемая и подённая, но она давала нам возможность какое-то время питаться и жить, а потом в одном из пригородных совхозов мы нанялись перебирали картошку, которая начала прорастать в буртах под конец зимы. Бурт – это такая вырытая в земле траншея длиной 15-20 метров, в которой зимой хранят картошку, перед холодами её туда закладывают в большом количестве, сверху накрывают соломой и засыпают землёй, утепляя таким образом само хранилище, а ближе к весне открывают и, хорошо сохранившуюся, начинают использовать в установленных целях.