Часто нас выручали бычки, которых я приладился ловить в море на удочку. Море было, вроде, и далековато от той горы, под которой мы жили, но бойкому пацану ничего не стоило пробежать три километра до берега да потом столько же обратно. И вот я почти каждый день то с ребятами, то один бегал рано утром на берег и через пару часов тащил уже домой кукан бычков, а бычки тогда ловились крупные да чёрные большей частью. Бывало, мать их как нажарит, да как наедимся с ней жареной рыбы – вкуснота опять же!
А когда на море поднимался шторм, и бычки уходили от берега, в такие дни мы с ребятами приладились ловить укачанных судаков, купаемся, бывало, вблизи берега сами по себе и смотрим, где в волнах у поверхности воды кувыркается судак, так его полубессознательного хвать – и на берег.
А однажды был очень уж сильный шторм, и стали мы с ребятами играть в волнах, подныривая под них и выкатываясь на гребне аж к берегу. Я тогда нырял уже неплохо, но с одной большой волной немного запоздал, и она меня как ахнула по боку – захватило дух, да так сильно, что еле-еле выбрался на берег. После этого случая я понял, что с морем надо быть поосторожнее.
А работы на винограднике было много, её хватало всем, и взрослым, и детям, так мать вместе с другими трудилась на подвязке лозы к таркалам, а я собирал пестрянку – это гусеница такая очень опасная для зелёных насаждений. Как только весной у винограда распускались почки, тут же появлялась эта пестрянка и начинала объедать почки и молодые свежие листочки. Сейчас этого вредителя травят химикатами, а тогда собирали вручную, другой методики борьбы не было. За самых ранних собранных гусениц совхоз платил нам по три копейки за штуку, потом, когда её становится больше, платили уже по копейке, а уж когда совсем много, то на копейку надо было собрать пять штук. Собирали гусениц в основном дети, мы их складывали в жестяные консервные банки с керосином, а к вечеру сдавали бригадиру по счёту. Некоторые из нас, особенно девчонки, которые работали поприлежней нас, пацанов, иной раз зарабатывали на этом больше даже, чем взрослые.
Наконец приходило время, когда начинал поспевать ранний виноград, так охрана не давала к нему прохода, а нам, детям, тем более. Самый первый виноград в совхозе собирали особо доверенные люди, его сразу упаковывали в решета, тарили в ящики и отправляли потребителю. Я же всё равно ухитрялся, несмотря на охрану, пробраться в виноградник, а там и сам наедался, и несколько гроздьев приносил матери. Когда же начинался массовый сбор, то тут нам разрешали есть сколько хочешь, лишь на мускат был постоянный запрет. Но, как известно, что под запретом, того обычно и хочется больше всего, вот и я однажды выбрал благоприятный момент, забрался в мускатный виноградник, уселся там под куст, с которого вокруг свисали гроздья, как крупные початки, длинные и такие же плотные. Ел я их так же, как едят пареную кукурузу, не обирал по ягодке, а обгрызал вокруг и остатки, как кочерыжку, выбрасывал.
Много я в тот раз съел этого муската, ел в запас, потому что не знал, доведётся ли ещё его пробовать, а когда пришёл домой, принеся с собой несколько кистей матери, то почувствовал, как мне вдруг стало плохо, настолько плохо, что я тут же потерял не только сегодняшнюю пищу, но, пожалуй, и позавчерашнюю. Мать, бедная, не знала, что со мной делать, но всё обошлось, к вечеру моя беда прошла, а на следующий день я уже был здоров, но на виноград, и не только на мускатный, не мог смотреть ещё месяца полтора, уже потом только понемногу начал есть, ведь наше питание в то время состояло в основном из него и хлеба.
Работы у нас на винограднике, как я уже сказал, было предостаточно, ну а заработки при этом всё равно были плохие, то, что матери удавалось заработать, уходило на наше скудное питание, и если ей случалось к выходному сэкономить три-четыре рубля, то мы с ней устраивали себе праздник – шли семь километров в Дербент и там на базаре покупали граммов двести или триста колбасы, а если попадалась ливерная, то и целый килограмм, тут же в сторонке от рядов мы с ней садились в тень и ели её, а потом бродили между рядов, глазея на выставленные товары, на которые денег уже не оставалось.
А там, на дербентском базаре, в те времена от одних запахов можно было слюной изойти, в продаже можно было найти какие угодно вкусности: чуреки горячие, чебуреки и пирожки, блины и вареники, шашлык и всякие печёнки-селезёнки, рыба на любой вкус, жареная, пареная, вяленая и свежая, а бычки жареные стоили десять копеек кучка, в которой бывало по десять-пятнадцать штук, так вот мы больше на бычков и нажимали, как на самое подходящее к нашему карману блюдо.
Заработки у нас были, как я уже сказал, никудышние, их едва хватало на пропитание, поэтому в школу там, в Дербенте, я так и не пошёл по причине нашей бедности, что потом ощутимым образом отразилось на моей дальнейшей жизни.
Несмотря на трудности, всё бы ещё ничего было в то время, потихоньку можно было бы жить, да вот привязалась к нам с матерью в этом жарком и комарином месте болезнь – малярия, да хорошо ещё, что в разное время она нас трепала, один день меня, другой день мать, позволяя нам друг за другом ухаживать. А болезнь эта такая гадкая – хуже нет.
Приступ малярии у меня обычно начинался часов в десять утра: в летнюю жару вдруг начинаешь мёрзнуть, ложишься в постель, укрываешься с головой, на тебя наваливают все одеяла, одежду, матрацы, а ты всё мерзнешь, зубы цокают, сжимаешься в комок, а всё равно все мышцы дрожат – и так часа два-три, а потом начинается жар. Тут долой все одеяла, покрывала, рубашки, и только успевай подавать воду, так хочется пить, а жар такой, что порой теряешь сознание.
Во время приступа малярии мать обычно сидела около меня, обкладывая с головы до ног влажными полотенцами, и так часа три, потом температура падала – и к вечеру ты опять здоров. А на другой день та же история с самого начала, но теперь с матерью. И до того нас в конце концов замучила эта малярия, что однажды мы собрали свои узелки и давай бежать прочь от неё, приехали в Махачкалу, и тут болезнь как рукой сняло.
Перезимовали мы в Махачкале с горем пополам, сперва нас приютили родственники на некоторое время, а потом поселили нас в подвал портовского дома по причине того, что мать устроилась работать в порт уборщицей, на зарплату которой мы жили невероятно скудно.
Но вот наступила весна, и нас снова потянуло в Дербент, там, что ни говори, было легче прожить, не так голодно. Приехали мы опять в тот же совхоз на тот же участок, и всё повторилось в прежней последовательности, и когда нас снова в разгар лета доконала малярия, то мы опять решили уехать, но не в Махачкалу, а в Мамедкалу, это было здесь же, совсем недалеко, кто-то посоветовал матери поехать туда в совхоз на уборку яблок.
И вот мы снова пошли в Дербент на станцию. В этот раз, больные, истощённые, еле волоча ноги, шли по путям железной дороги, как вдруг сзади, не останавливаясь и ревя гудком, на нас налетел поезд, почти из-под колёс которого мы с матерью попрыгали в разные стороны на насыпь. Когда поезд промчался, мы долго ещё приходили в себя от испуга, а потом поднялись и поплелись дальше, мелко семеня ногами по шпалам. Придя на вокзал в Дербент, мы узнали время отправления своего состава, купили билеты до Мамедкалы, один взрослый и один детский, и стали ждать, а есть хотелось невыносимо.
– Пойдём, сынок, в ресторан, – сказала мать.
Вот пришли мы с ней в привокзальный ресторан, сели за стол, а подошедший официант с улыбочкой и какой-то иронией поинтересовался, что будем заказывать.
– Ты, мил человек, не смейся, – ответила ему мама, – у нас всего в кармане рубль да двадцать копеек, на которые надо прожить ещё дня три, а лучше посоветуй, чего бы нам похлебать подешевле.
Наверное, официанту стало неловко после этих слов, убавил он свой гонор и предложил нам суп с ушками, как самое дешёвое блюдо из имевшихся в меню, по десять или одиннадцать копеек за порцию – ели мы тот суп и восхищались, какой вкусный. То ли мы были настолько голодны, то ли суп действительно был очень хорош, но потом мы всю жизнь вспоминали его и тот дербентский привокзальный ресторан.
